Даниель Жиллес - Под сенью благодати
Циклоп жил в той части аббатства, которая была отведена для приезжих; он занимал такую же келью, как и монахи, но с помощью сувениров, привезенных из Северной Африки и из других стран, он превратил ее в довольно комфортабельную, оригинальную, выдержанную в крикливо восточном стиле комнату. Три арабские подушки и полосатое покрывало сделали из койки софу, белые ворсистые ковры с геометрическим рисунком скрывали каменный пол. Невысокий потолок был сплошь задрапирован кровавым с золотыми разводами шелком, образовывавшим подобие балдахина, что придавало келье сходство с будуаром ясновидящей. Стен почти не было видно из-за множества китайских рисунков и персидских миниатюр. Низкая лампа освещала книги, разбросанные на рабочем столе; другая была направлена вверх, на потолок, где в ее лучах искрились золотые нити драпировки. Однако наиболее странное впечатление производил сам хозяин, который дома переодевался в китайский халат нежно-голубого цвета с серебристыми узорами.
Грюидель любезно поспешил освободить место на диване и усадил на него Бруно; приподняв покрывало, он засунул руку под изголовье, извлек оттуда пузатую оплетенную бутылку с кьянти и налил Бруно большой бокал вина. Немного смущенный тем, что он видел два часа тому назад, Бруно не знал, о чем говорить. Казалось, это сильно забавляло Грюнделя, и он с благожелательной улыбкой выжидающе смотрел на Бруно.
— За любовные утехи! — сказал он, чокаясь с юношей, — Ну, мой мальчик, так что же ты думаешь о своем недавнем открытии? Считаешь меня отвратительным, разнузданным старцем? Нет, дружок, я всего-навсего нормальный человек, который время от времени воздает должное Венере. В твоем возрасте не вредно знать, что это в какой-то степени диктуется гигиеной. Я знаю, это не совсем то, чему вас здесь учат, но наши славные монахи в подобных вещах проявляют очаровательную наивность. Для них половой инстинкт то же самое, что предрасположенность к воровству, к преступлениям. — Он сделал большой глоток вина и прищелкнул языком. — А ты, Бруно, еще ни разу не спал с женщиной?
— Нет, — ответил Бруно, у которого дух перехватило от столь циничного вопроса, — ни разу. Я… я думал, что это заметно. По крайней мере так утверждает отец Грасьен. Овладев собой, он заговорил более непринужденным Тоном: — А вы считаете, что это необходимо?
— Почти, — ответил Грюндель.
Он снова отхлебнул вина и на минуту задумался со стаканом в руке. Зрелище он являл собою не из приятных — потрепанное лицо, нелепое китайское одеяние, и тем не менее что-то в нем привлекало Бруно. Из всех преподавателей коллежа он был единственным «живым» существом, единственным, кому пришлось вступить в схватку с жизнью и познакомиться с нею не по книгам и не в исповедальне.
— Впрочем, это правило применимо отнюдь не ко всем. Для таких, например, как наш «доблестный Шарль», который в семнадцать лет все еще не проснулся и не стал мужчиной, эта проблема не существует. Но для тебя наступило время над ней призадуматься. — Единственный глаз Грюнделя лукаво сверкнул. — Признайся, мой мальчик, это тебя очень мучает?
— Мучает, — признался Бруно, — но не так уж сильно. — И засмеялся. — Уверяю вас, я вполне могу вынести это. Возможно, я тоже еще не стал мужчиной, как вы это называете, но, признаюсь, подобного рода мысли не слишком терзают меня… Скажу вам даже, что я не могу без улыбки смотреть на некоторых моих однокашников, которым нравятся порнографические журналы и неприличные книжки.
— А рассказывают о тебе нечто совсем другое, — заметил Грюндель, поглаживая подбородок. — Рассказывают о некоем сокровенном дневнике весьма вольного содержания.
— Что? — оборвал его Бруно. — Кто вам об этом сказал? Настоятель? Просто невероятно, до чего эти попы любят совать нос в чужие дела и сплетничать, точно старые бабы.
— А как же иначе! — заметил Грюндель. — Поскольку в их собственной жизни ничего не происходит, у них и появляется желание покопаться в чужой. Итак, этой женщины не существует? Ты ее выдумал?
Бруно ответил не сразу, хотя ему очень хотелось поговорить о своей любви и объяснить, что на свете нет ничего прекраснее. Ему казалось, что Циклоп, даже если не сумеет понять его по-настоящему, все же, несмотря на свой цинизм, выслушает без улыбки. Продолжая колебаться, Бруно уже знал, что уступит потребности кому-то довериться, но ему доставляло удовольствие оттягивать эту минуту. Грюндель налил ему еще бокал кьянти; он медленно выпил вино и почувствовал, как приятное тепло из груди начало распространяться по всему телу. Глаза у него него слегка пощипывало. Теперь учитель принялся изливать ему душу, словно желая побудить этим Бруно рассказать о себе, но тот едва слушал его.
— В твоем возрасте, — рассказывал Грюндель, — я был безумно влюблен в подругу моей матери. Я так и не осмелился ей признаться и до сих пор жалею об этом. Как бы хотелось избавить тебя от этой ненужной траты времени!
— Женщина, которую я люблю, — промолвил наконец Бруно, глядя куда-то вдаль, — не такая, как все…
— Конечно, мой мальчик. Она ангел, живущий поэзией и музыкой. К тому же она неудачно вышла замуж, и ты считаешь, что она несчастна, не так ли? Ты ее слишком уважаешь и потому не осмеливаешься даже заикнуться о своей любви, и тем не менее ночью тебе снится, что ты держишь ее в объятиях, и ты просыпаешься в ту минуту, когда… А? Разве не так?
Грюндель издевался, но голос у него был теплый и вкрадчивый. Да, все было именно так, а даже днем, в классе, во время занятий, по телу Бруно, случалось, пробегала дрожь, словно его коснулась Сильвия, и он всем своим существом отвечал на это прикосновение.
— Я знаю лишь одно, — пылко воскликнул Бруно, — что я люблю ее, что эта любовь всецело завладела мной, она изменила всю мою жизнь, она хранит меня и в то же время делает легко уязвимым, она заставляет меня трепетать и одновременно умиротворяет! Она вдохнула в меня жизнь, да, именно вдохнула, и я наслаждаюсь тем, что живу!
Он вдруг умолк, посмотрел на Циклопа, словно только сейчас заметил его присутствие, и сказал, глядя на этот раз прямо в глаза учителю:
— По-вашему, я старомодный чудак, не так ли?
Циклоп отрицательно покачал головой. Его пронзительный взгляд смягчился, в нем появилась легкая грусть.
— Нет, мой дорогой, нет, наоборот, я нахожу эту историю весьма трогательной и удивительной. Когда человек горит как факел, это всегда прекрасно; а здесь, в этом преддверии рая, где мы живем, это и вовсе поразительно. Тем не менее будь осторожен: когда речь идет о таких юношах, как ты, я всегда немного опасаюсь, что огонь может вспыхнуть сам по себе, без всяких к тому оснований. Не вздумай влюбиться в любовь и пережить весь роман лишь в мечтах.
Снова наполнив бокалы вином, он взял со стола разрезальный нож из слоновой кости и погладил им подбородок. Лицо его приняло серьезное выражение.
— Запомни хорошенько: человек, вынашивающий мечты и живущий ими, отгородясь от всех и от вся, рано или поздно становится неудачником. Понимаешь, Бруно, неудачником, таким, как я, потому что я предпочел выдуманный мир действительности… Позволь мне говорить с тобой, как с сыном, сыном, которого я мог бы иметь и который, без сомнения, есть где-нибудь на свете. Я знаю, что ты пожмешь плечами, но мне кажется, прежде чем броситься очертя голову в этот огненный поток, как именует сие старый чудак Мориак, тебе следовало бы сначала узнать, отвечают ли тебе взаимностью.
— Зачем? — воскликнул Бруно. — Ведь моя любовь — это мое чувство и ничье другое. Зачем же мне доискиваться, любит ли она меня? Я не стану от этого любить ее сильнее, это невозможно. И потом, мне кажется, что любовь только отвлечет меня. Я даже не сказал ей, что люблю ее, и это правда, так как, если бы я ей признался, ее жесты, слова, она сама, наконец, стали бы другими Вы меня понимаете?
Он говорил быстро, с необычайным жаром, почти не разжимая губ. Теперь, перестав скрывать свою тайну, изливал душу с возрастающей откровенностью, объясняя то, что с ним происходит. Он решился рассказать о внезапных вспышках желания, признался, что — да, иногда мечтает о взаимной любви, но тотчас отгоняет от себя соблазн. Он рассуждал о любви долго, бесконечно долго и тем не менее Грюндель внимательно и сочувственно слушал его. Он больше не пытался возражать юноше. Бруно радовался этой победе, которую ему почти удалось одержать над скептицизмом учителя, и, желая окончательно убедить, приводил все новые и новые доводы. Он говорил бы всю ночь, если бы Грюндель, положив руку ему на плечо, вежливо не остановил его, заметив, что уже поздно и товарищи его давно спят. Поднявшись с дивана, Бруно почувствовал, что нетвердо стоит на ногах; Грюндель взял его за руку и на какое-то время задержал ее в своих ладонях.
— Желаю удачи, Бруно! Иди, и пусть тебе приснится твоя милая. Я рад, что ты доверился мне.
