Шарль Рамю - Великий страх в горах
Пока слышалась музыка, а музыка слышалась откуда-то сверху, лилась им навстречу между соснами, Викторин оскальзывалась на хвое, потому что была обута в туфельки, не подбитые гвоздями. Она обувала туфельки без гвоздей по воскресеньям, когда шла на танцы; по воскресеньям после полудня, когда они ходили танцевать в сараи на горе за лесом; и она оскальзывалась на хвое, и сердилась, и смеялась, и чуть не плакала.
Он брал ее за руку, притягивал к себе; но она снова начинала сердиться и говорила, что так он порвет ее кофту из тонкой пушистой шерсти, и в самом деле, очень тоненькую и блестящую, блестевшую, как кусочек неба под деревьями, а между деревьями, чуть выше, сияли другие кусочки неба.
— Не тяни так, порвешь…
Да, с ней бывало нелегко, но всегда можно было приноровиться.
Она завивала черные локоны сладкой водой, кусала губы, чтобы они стали краснее. Они смотрели на белку, смотрели, как сорока качает своим длинным хвостом. Смотрели на сороку, а потом садились и снова смотрели, как она раскачивается на верхушке ели, потому что у них было много времени и они никуда не спешили. Они сидели и смотрели, пока остальные кружились в танце там, наверху, потом они переставали кружиться, а потом принимались кружиться снова; они знали, что делают остальные, потому что слышали музыку, музыку, которая звучала, умолкала и снова начинала играть. Вдруг он сказал:
— Давай потанцуем здесь, вдвоем, только ты и я?
Она согласилась, ей было приятно. Они нашли более-менее плоское, ровное местечко, такое, на котором можно было танцевать. Он привлек ее к себе, обнял ее горячее тело под мохеровой кофтой; они начали кружиться, но Жозефу показалось, что свет померк, словно облако пробежало между ними и солнцем.
Жозеф поднял голову: деревья и красный склон исчезли…
Пламя и в самом деле ослабело, а племянник засунул губную гармошку в карман.
Жозеф видел, как затухает пламя, как встал хозяин, как встали Бартелеми и племянник хозяина, встали молча, опустив головы, а потом посмотрели на огонь фонаря, который хозяин повесил на гвоздь, вбитый в спинку одной из кроватей, повесил после того, как Бартелеми сходил проверить, хорошо ли закрыта дверь; потом они бросились на соломенные матрасы, завернулись в одеяла, не раздеваясь и даже не дав себе труда снять башмаки; этим вечером они даже не сняли башмаки, которые всегда снимали и привязывали шнурками к щиколоткам, чтобы уберечь их от крыс.
Невозможно было понять, спят они, или нет. Не меньше часа они тихо лежали в своих постелях; светила луна. Они не шевелились. Послышался шум шагов. Шаги все приближались и приближались.
Было непонятно, спят они, или нет, но Жозеф точно не спал; никто из них даже не вспомнил о Клу, настолько они жили теперь каждый для себя.
Жозеф слышал, как кто-то подходит, слышал, как кто-то пытается открыть дверь. До сегодняшнего дня ее просто прикрывали, не запирая, и за дверью удивились, затихли, замешкались, потом постучали. В дверь постучали три раза, и Жозеф сел в постели.
Сначала Жозеф подумал: «Это Клу», но за дверью молчали, никто их не окликнул, только снова постучали (те же три удара), и Жозеф вместо того, чтобы пойти открывать, остался сидеть, чувствуя, как волосы у него на теле встали дыбом.
В дверь постучали третий раз.
Он сказал: «Эй, вы слышите?» Но все делали вид, что спят. Жозеф окликнул их еще раз: тут лунный свет осветил комнату и он увидел, как племянник крепко прижимается к дяде.
Жозеф встал. Ему было ужасно стыдно, но он растолкал Бартелеми, потряс его за плечо:
— Эй, Бартелеми, — сказал он, пойдемте со мной. Это, наверное, Клу.
— Ты уверен? — спросил Бартелеми… — А вдруг это Он…
Но все же сел и сказал:
— Ладно, я готов; мне не страшно, а вот тебе…
Он пошарил у себя под рубахой, нащупал записку и, крепко сжав ее в кулаке, пошел к двери вместе с Жозефом.
Отвязав веревку, они чуть-чуть приоткрыли дверь, и луна тонкой голубой полосой легла на земляной пол у них под ногами. Сначала луна была треугольной, потом превратилась в сияющую дорожку, приглашавшую войти, потому что они узнали Клу; но Клу не входил.
Он продолжал стоять в лунном свете:
— Что-то вы не торопитесь открывать… Что это с вами? Вы стали запираться?
Он стоял перед ними и смеялся; лунный свет струился по его плечам, стекая откуда-то сверху, из-за его головы, с горы, что находилась позади него; и получалось, что плечи и полы его куртки были освещены, а лица не было видно, или почти не было; а Клу опять рассмеялся и спросил:
— И долго вы собираетесь заставлять меня ждать?
Полы его куртки висели перпендикулярно земле, потому что карманы были полны.
Вдруг Жозефу снова стало страшно, он рассердился, но ему было страшно:
— Входите скорее, — сказал он. — Или я закрываю…
Но Клу продолжал смеяться.
— Войду, когда захочу… Просто оставляйте дверь открытой. На улице хорошо, светло, луна…
Он не спешил входить, а у Жозефа по спине пробегала дрожь (наверное, оттого, что ночь была холодной?)…
Наутро (несмотря на то, что они постарались уберечь стадо и на ночь загнали его под скалу), наутро заболели еще две коровы, и им снова пришлось браться за топоры с длинными топорищами; и снова пришлось копать.
Копать под чистым небом в ясную погоду; дело в том, что последние две недели стояла прекрасная погода, и только по утрам холодок струился по склонам в тени и исчезал вместе с тенью, уступая место жаре, полной мух и слепней.
И все две недели на них смотрела с высоты полоска чистого синего неба; только она одна, все эти две недели. И по ее краю каждое утро, с восходом солнца, вырастал стройный ряд горных пиков и скалистых башен, шпилей, обелисков и зубцов.
Там, наверху, стояла ясная погода, там природа жила в своем собственном ритме и ей до вас не было никакого дела; разве оттуда можно разглядеть человечков внизу? Разве они что-нибудь значат? Четыре точки рядом и пятая в стороне? И больше ничего живого ни в огромном ущелье, ни за дорогой, среди осыпей и камней; только медленно скользящие тени, качающиеся ветки дерева, какая-нибудь галка, ворона или неподвижно парящий в воздухе орел, словно висящий на невидимой нити.
Четыре человека держатся вместе, а пятый удаляется от них, идет в сторону ледника; иногда, ближе к вечеру, один из четверых тоже уходит, но он идет в противоположном направлении, туда, где начинается горный проход, ведущий в долину.
Жозеф приходит туда и выбирает взглядом точку на небе.
Он выбирал на небе точку, которая находилась прямо над деревней, и ему оставалось только упасть с высоты, упасть вертикально вниз.
X
Все это время деревенские продолжали менять караулы; поскольку караул состоял из четырех человек, которых надо было сменять каждые четыре часа, это создавало им большие неудобства. Четыре человека по шесть раз в сутки, то есть, двадцать четыре человека в сутки, и это тогда, когда в деревне, как всегда в это время года, оставалось не больше сотни мужчин, почему каждому и приходилось дежурить по очереди раза два в неделю, и часто дежурить по ночам. Очередность была записана на бумаге, и вас могли разбудить в два часа ночи, кричали у вас под окнами. Это создавало для них большие неудобства, но скоро они убедились, что все эти неудобства они терпели напрасно.
На исходе одной из ночей, незадолго до рассвета, в ущелье раздался выстрел; раздался выстрел, и новая беда устремилась к ним с гор.
Сначала эти, которые в карауле, не поняли, что случилось; они просто увидели приближавшегося к ним человека, выбежали из сарая с ружьями наперевес, чтобы не дать ему пройти; кричали: «Стой!», а потом узнали:
— Да это Ромен!..
Это действительно был Ромен.
Случилось так, что Ромен, продолжая скрываться ото всех, не смог усидеть смирно. Его захватила прежняя страсть. Он снова начал думать о своем ружье, о расселине, где под опавшей листвой лежало ружье, пороховница, дробь и патроны в жестяной коробке, потому что это было старинное курковое ружье, но это неважно, скорее наоборот… Его преследовала мысль о ружье, которое лежало без дела, пока у него была масса времени, чтобы им воспользоваться, масса времени, которое он не знал, куда девать. И он не выдержал, и подумал: «А не пойти ли мне?»
Как следует разведав все в округе, он быстро выяснил, что надо делать, чтобы его не заметили караульные, и это оказалось не так уж трудно. Как-то ночью он ушел, стараясь двигаться пригнувшись, вдоль русла реки. Это совсем не трудно, думал он, идя за ружьем на рассвете, когда начинался новый день, высвечивая между деревьями ромбики, квадраты и треугольники цвета пыли, а птицы запевали первые песни.
Вставало солнце, раздавался первый птичий крик, и ветка сгибалась под тяжестью дятла, сгибалась ветка под тяжестью маленького мешочка перьев, словно под тяжестью плода. Птица улетела, и ветка распрямилась, качаясь; а вот рыжая белка, слившись на мгновение с сосновым стволом, крепко вцепившись в него коготками, зашевелилась и снова стала видна. Ромен идет с ружьем на плече, снимает ружье с плеча… Все остальное забыто, он снова забыл обо всем, кроме той палки, что держит в руках… Он опять заряжает ружье, засыпает в ствол большую порцию пороха и дроби, вставляет пыж; должно быть, пыж оказался велик…
