Тони Дэвидсон - Культура шрамов
«А как там ты?»
Как там я, понимаете, доктор? Словно поинтересовался, все ли со мной в порядке.
«А как там ты?» — спросил он меня.
«Я голый», — больше мне нечего было ответить.
Он облизнул губы, разгладил усы и сказал: «Так и есть».
«Ты стой. Ты должен стоять и слушать».
Я поддерживал Джейка. Джейк не мог стоять. Джейк не мог видеть.
«Снимай с него одежду».
И я снял. Снял оба носка, обе перчатки, брюки, рубашку, трусы… Всё снял. Полный сервис. Обслуживать, доктор, надо с улыбкой, обязательно с улыбкой. Но у Джейка не было довольного вида. У Джейка вообще не было никакого вида.
«Перестань плакать, или получишь еще».
«Перестань плакать, Джейк, пожалуйста, перестань плакать, не зли его».
«Стой и слушай. Молча. И чтоб не хныкать».
Джейк у меня в объятиях, мой брат у меня в объятиях. Где Бог? Где был Бог? Не в машине. И не снаружи с нами. Я и Джейк у машины, Джейк цепляется за мое плечо, кровь, сочащаяся из его тела, застывает на морозе. Самый разгар зимы, доктор, самый разгар зимы.
«Вы мои сыновья, и вы будете делать то, что я вам скажу».
Мы были его сыновьями, и я делал то, что он говорил. Джейк нет. Не хотел. А может, не мог. Кто знает?
Джейк знал.
«Вы слушаете?»
Младенцев при рождении шлепают, чтобы они задышали, не так ли, доктор? Вы можете вспомнить ваш первый шлепок? Который вы дали кому-то. Который вы получили. Когда Джейка побили, он не задышал. Джейк уснул. На замерзшей земле. В разгар зимы.
А он сказал: «Никуда не годится». А потом посмотрел на меня и облизнул губы.
«Но у меня еще есть ты, не так ли?»
Да, у него еще был я.
Лента 1. Часть Б
И он сказал, да, он сказал:
«Типично».
Джейк был без памяти.
А он сказал:
«Брось его, просто брось его там, где стоишь».
И я послушался. Кровоподтек у Джейка посинел, стал таким же, как его кожа, как небо. Самый разгар зимы, доктор, мороз и солнце. Но холодно. У меня все тело было в мурашках.
«Я тебя согрею», — сказал он и снял с пояса свой толстый ремень. Толстый ремень, с большой пряжкой. И обслюнявил кожу на конце.
«Маленькая репетиция предстоящих спектаклей». Он засмеялся, и я тоже. Джейк нет. Это было смешно. Или не было? Джейк никогда бы не засмеялся. Никогда бы не снял с себя одежду. А я засмеялся, я снял.
«Не будь таким бесхребетным, парень», — сказал отец.
Я мечтал вернуться в теплую машину. Джейку это было еще нужнее. Он стал уже таким синим, что даже небо уступало ему в интенсивности цвета.
«Повернись ко мне задом, наклонись и упрись руками в капот».
«Так?»
«Так», — и он снова обслюнявил ремень, вылизывая кожу до тех пор, пока она не заблестела.
«Расставь ноги».
Я расставил.
«Пошире».
И я расставил их пошире, доктор.
«Не орать, помни, держи рот на замке».
Я кусал себе губы, впивался зубами в руку, даже металл капота пробовал на вкус.
«Первый за меня, — сказал он, — второй за тебя».
Я сжимал зубы изо всех сил.
«Третий за Джейка, потому что ты должен получить и за него».
Я смахивал слезы, доктор, а они, на лету превращаясь в ледышки, становились очень колючими, я это чувствовал, когда они касались моих ног. Слезы зимы. Ударившись о землю, они отлетали в Джейка.
«Ты слушаешь?»
Я не слушал.
«Четвертый, пятый, шестой за то, что не слушаешь».
Он считал взмахи ремня, а я с каждым ударом получал порцию тепла. Словно жаркий тропический ветер обжигал мою холодную кожу своим дыханием. Джейк дернулся, сейчас он очнется. Не просыпайся, брат, не надо. Побудь еще немного в забытьи.
«Если Джейк очухается, мы начнем все по новой», — говоря это, он улыбался.
Я нет, а Джейк да. Прижав руку к кровоподтеку, он сел и поднял глаза на нашего отца.
«Чего уставился, а, как ты на меня смотришь, парень?!»
И он опять лизнул ремень.
«Начинаем новый отсчет. С нуля».
И он начал с нуля, доктор. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Семь ударов. Семь ударов обрушилось на моего брата. Джейк даже не имел возможности подняться с холодной земли, бедный, бедный братишка. Что за мир, а, доктор, что за мир, где тебе не дают ни секунды, чтобы подняться с земли.
«Оставайся там, где лежишь», — сказал он, и Джейк лежал молча, закостеневшие ноги согнуты в коленях, спина дугой. Семь ударов, семь шрамов на бело-синей коже. А потом Джейк лежал уже пластом, голова под машиной, ноги раскинуты в стороны. И ведь какой прекрасный день был, доктор, действительно прекрасный. Такой холодный и звенящий, такой ясный и прозрачный, такой хрупкий и скоротечный. Однодневная поездка за город с братом Джейком. Только мой отец этой красоты не видел. Ему все это было на фиг не нужно.
«Сколько всего ударов?
Семь, сказал я. Семь — не знаю почему. То есть «не знаю» я не говорил — только «семь», но все равно не знаю почему. Джейк был под машиной, за эти семь ударов он, казалось, посинел еще больше. У него глаза были открыты, а у меня закрыты, доктор. Он видел, что произойдет, я нет. Джейк был старше и мудрее.
«Да, семь. Восемь за твою душу, девять за твое сердце и десять за… десять за…»
А за что, отец не сказал. Или я не могу вспомнить. Одно из двух. Не имеет значения. У него устала рука, у меня спина была красной, Джейк продолжал синеть.
«Ждите здесь», — велел он и отошел в сторону. «Не двигайтесь», — добавил он уже на ходу.
Но я не послушался. Убрался с глаз долой под машину, поближе к Джейку. Мне было жарко от работающего мотора, Джейк замерзал от холода. Я прикоснулся к его коже, к его глазам, к его губам. Жизнь еще теплилась в нем, хоть и где-то глубоко внутри. И все же он жил, даже если и не осознавал этого. Я знал, что он переполнен слезами, надо только найти их. Надо помочь им вырваться наружу. Что касается слез, доктор, главное — иметь чувство меры, когда приходится решать, плакать или нет; по ком плакать или отчего. Лежа рядом с Джейком под машиной, я понял, что это момент для слез. Что оплакивать нужно нас обоих. Пусть они прольются, Джейк, крикнул я ему в ухо. Джейк улыбнулся, и они пролились.
Он стоял к нам спиной. Мой отец. Наш отец. Правда, Джейк говорил, что ему он никогда не был отцом. Клялся, что не был. «Я прилетел из космоса». Конечно, он прилетел из космоса. Откуда еще мог появиться Джейк? Думаю, так плохо, как под машиной, не было нигде, так я думаю, доктор. Мы захлебывались маслом и обливались слезами. Кашель вперемешку с масляными брызгами — кхе, кхе — вырывался из наших глоток. Ужасно. Бедный Джейк, мне было очень паршиво, ему еще хуже.
«Прекратите этот гвалт, сидите тихо».
Но кашля и так больше не было. Джейк зарылся лицом в грязь. Он знал, что произойдет. Не хотел видеть. Я тоже не хотел. И все же смотрел. «Может, это наш отец из космоса», — пробормотал я, уставившись Джейку в спину.
«Я уже почти кончил!» — крикнул отец, лицо его стало багровым. Как свекла. Нет, как кровь. Как спина Джейка.
Сначала он был в двадцати метрах от нас. Потом в пятнадцати, потом в десяти, потом в пяти и, наконец, над нами. Выплескивая все из себя нам на ноги. Джейк передернулся. Я нет. Джейку не нужно было смотреть. Мне нужно. Что это значит, доктор, что это значит? Джейк ведь чувствовал то же, что и я, а я не только чувствовал, но и видел, как брызги отскакивали от ног мне в грудь. Я это видел. Джейк не хотел видеть. Ничего нового для него.
«Ну вот», — сказал отец.
«О, господи», — простонал Джейк.
«Готово», — он застегнул молнию на штанах и поправил верхнюю одежду.
«Что, не так уж и плохо, да?»
Джейк застонал громче.
«Ну-ка выбирайтесь оттуда, вы оба».
Мы не шелохнулись. Джейк задеревенел, как доска. Впрочем, я тоже. Мы оба задубели, как кожа на барабане.
«Мне что, придется вас вытаскивать?»
И ведь пришлось. Ему пришлось-таки нас вытаскивать. Сначала меня, вперед ногами. Затем Джейка. Два коротких сильных рывка, и мы на зимней стуже.
«Ох, и холодно сегодня. Можешь одеться», — сказал он мне.
«А ты в следующий раз делай, что тебе говорят», — и он пнул Джейка ногой.
Может, пнул, доктор, может, наступил ботинком на лодыжку. Но Джейк сорвался, а срываться он ой как умел. От затишья до бури короткое мгновение. От боли до слез чуть длиннее. Джейк знал это. Я знал. Мы все знали. Отец тоже. Гнев пробил себе путь наружу. Джейк вскочил. Бледный и решительный. В слезах и в крови. Чем не развлечение в холодный зимний день? Замечательное развлечение. Что отец и отметил. А потом заехал Джейку коленом в живот и влепил ему чувствительную пощечину. Он был крупнее и сильнее. Джейк мог рассчитывать только на свою реакцию.
«Ну что, никак, ожил?»
Джейк попробовал достать его прямым, но отец отбил удар ладонью и тут же использовал ее для нападения. Звонкая затрещина заглушила голоса природы, новый, непривычный звук огласил окрестности. И это был не птичий гомон, доктор, это был хлесткий удар. Джейк упал.
