Росарио Ферре - Дом на берегу лагуны

Петра взяла на себя все обязанности по дому. Она готовила, убирала, стирала, гладила. Когда Кинтину пришло время появиться на свет, она заменила акушерку. Когда начались схватки, Ребеку охватила паника. Ей было двадцать семь, и она была уверена, что живой ей после родов не остаться. Она бросилась на кровать с криками: «Не могу больше! Не могу! У него такая огромная голова, он не сможет вылезти!» Петра спустилась в нижний этаж и потерла указательным пальцем стебель Элеггуа. Потом поднялась на второй этаж и опустилась на колени рядом с кроватью Ребеки. Двадцать четыре часа она растирала ей живот теплым змеиным ядом, тихо повторяя при этом: «Олорун, како, коибе!» – до тех пор, пока ребенок не появился на свет.

Кинтин родился в ноябре 1928 года. Он был восьмимесячным; роды оказались преждевременными, и к его рождению никто не был готов. Ребека носила свободные туники из газа, скрывавшие беременность, и мало кто знал о том, что она ждет ребенка.

Петра привела в дом Эулодию, та стала кормилицей Кинтина. Эулодия приходилась Петре двоюродной сестрой и жила в предместье Лас-Минас; это была первая ее родственница, которая преодолела на лодке заболоченные пространства и прибыла из лагуны Приливов, чтобы работать в нашем доме. Колыбель Кинтина стояла в кухне, в нижнем этаже. Эулодия вынимала его из колыбельки и оставляла ползать по полу, так что Кинтин с раннего детства привык играть на земляном полу.

Разрешившись от бремени, Ребека сразу же вернулась к творческой деятельности, не пробыв в постели и недели, не говоря уже о сорока днях, рекомендованных святым Херардо. Уже через несколько дней она с головой ушла в привычный уклад и последующие семь лет вела весьма насыщенную жизнь.

Любимым занятием Ребеки были импровизированные танцы на террасе с позолоченной мозаикой. Однажды кто-то из друзей принес на литературный вечер экземпляр «Саломеи», драмы Оскара Уайльда. Ее прочитали вслух и нашли потрясающей. Вызов, который автор бросал этим своим произведением, был воспринят друзьями Ребеки как боевой клич, и в течение двух месяцев они тщательно готовились к постановке пьесы на сцене. На террасе были сооружены небольшие подмостки. Замысел был рискованный. В день спектакля у Буэнавентуры собирались гости, и он мог зайти посмотреть постановку. Но Ребеку это не волновало. Она была полна решимости следовать своему призванию, как и обещала Павлу. Она настояла на том, чтобы самой играть роль Саломеи, и собиралась исполнить танец с семью покрывалами.

Втайне от Буэнавентуры Ребека посетила самого известного модельера столицы, который создал ей для этой роли необыкновенный костюм. Надо было также сходить к чеканщику и заказать две позолоченные амфоры размером с ее груди, – они будут надеты на нее во время представления наподобие лифчика. В конце спектакля из амфор польется вода, омывая голову Иоанна Крестителя, деревянную статуэтку которого подарил для этого случая один коллекционер. Танец должен был выглядеть как шутка со стороны любителей литературы: крещение хозяина столицы насмешниками – завсегдатаями литературного салона.

Репетиции начались незамедлительно. В назначенный вечер, около десяти часов, Ребека появилась на подмостках и начала танцевать. В соответствующий момент она сбросила последнее из семи покрывал и осталась на сцене, выливая воду лагуны из двух прекрасных амфор, при этом явив миру все остальное, как оно есть. Именно в этот момент «роллс-ройс» Буэнавентуры остановился около дома, он вошел в сопровождении нескольких торговых партнеров. Увидев Ребеку, он не произнес ни слова. Он снял с себя сафьяновый ремень и несколько раз ударил ее так сильно, что она потеряла сознание.

Кинтину тогда было семь лет. Музыка разбудила его несколькими минутами раньше, и он, полусонный, в темноте дошел до гостиной. Стеклянные двери, выходившие на террасу, были открыты настежь, и он все видел. Он едва не умер от ужаса, увидев обнаженной свою мать и изящные движения ее священного танца. Пурпурные покрывала один за другим падали на пол, пока на ней не остался лишь газовый платочек, прикрывавший лобок. Он так никогда и не забыл того, что видел. Даже когда он рассказывал мне эту историю много лет спустя, у него дрожал голос.

Прошло несколько недель, прежде чем Ребека оправилась от побоев. Когда же наконец она смогла встать с постели и дойти до столовой, то едва решилась заговорить. Она была погружена в себя, сидела, не поднимая головы, и была похожа на марионетку с оборванными веревочками. Кинтин не осмеливался взглянуть на нее. Когда после ужина он подошел поцеловать ее, то крепко зажмурился, увидев вблизи следы ужасных кровоподтеков. Буэнавентура не стал просить у нее прощения.

– Ты потеряла связь с реальностью, – сказал он Ребеке, – и я вынужден был преподать тебе урок, чтобы спустить тебя с небес на землю.

Буэнавентура во всем винил Павла.

– Если Ребека сошла с ума, так это по его вине, – говорил он своим кумовьям в баре «Испанского казино» на следующий день за рюмкой хереса. – Павел хоть и умер, но проклятые микробы поэзии размножаются в темных углах дома, что твои малярийные комары. Потому-то хозяева всех его домов и закончили свои дни в клинике. Со мной-то, благодарение Богу, такого не случится, мои тетки вырастили меня в Вальдевердехе порядочным человеком, работящим и честным, пусть даже я мелю муку жерновами и копчу свинину.

Беспокоило Буэнавентуру и другое. В июле 1936 года в Испании началась Гражданская война, и это отразилось на торговле с Островом. Товаров, прибывавших из Испании – оливок, вин, халвы, спаржи, – становилось с каждым разом все меньше. У него было много друзей в национальной армии генерала Франсиско Франко, который вторгся в Испанию из Марокко и в настоящий момент боролся с республикой. Буэнавентура что угодно бы дал, лишь бы быть вместе с ними. Он слышал, будто многие испанские деятели искусства стали республиканцами: Пикассо, Пабло Касальс, Гарсиа Лорка, – и подозревал, что друзья Ребеки были социалистами или, того хуже, коммунистами. Его не убеждало, что, по словам Ребеки, все это были выходцы из самых богатых семей Острова.

Однажды он пришел домой обедать и сел за стол напротив Ребеки в столовой, которую когда-то сделали по рисункам Павла.

– Здесь мало воздуха и света; следует освободить комнаты от ненужного хлама, который уводит мысли в дебри дурмана, и вернуться к практической жизни: перейти на здоровую пищу – картошку и фасоль с колбасой по-астурийски. Всю эту дурацкую безвкусицу нужно убрать, – сказал он, указывая на люстру от Тиффани, свисавшую с потолка, на бокалы от Галле в форме тюльпанов, которые стояли на столе, и на серебряный сосуд для вина с подставкой, где была изображена охота на оленей. – В этом доме слишком темно, а в темноте хорошо только хищным зверям.

Когда служанка принесла поднос с французскими сливами, он от них отказался. Он велел Петре впредь готовить только по рецептам испанской кухни своих теток, от которой лучше работает голова и не теряешь присутствия духа.

И однажды Буэнавентура стал претворять в жизнь свои угрозы. Он переехал вместе с Ребекой и Кинтином в отель, нанял специальную машину для сноса зданий, похожую на огромного лангуста, со стальным шаром, свисающим с рычага, и меньше чем в двадцать четыре часа она разнесла в куски и окна в стиле Тиффани, и слуховые окошки, отделанные перламутром, и полы из белого дуба, и радужную мозаику Ребеки. Разделавшись раз и навсегда с этими проклятыми камнями, Буэнавентура воздвиг на развалинах испанскую крепость с зубчатыми стенами из серого камня, полами из необожженного кирпича и широкой гранитной лестницей с металлическими перилами. С потолка гостиной свисало его «любимое блюдо»: железное колесо с черными шипами, которое служило орудием пыток во время войны с маврами и которое он приказал приспособить теперь в виде люстры. Все это было построено так быстро, что семья переехала в новый дом меньше чем через год.

– В таком доме мои дети вырастут теми, кто они есть: настоящими потомками конкистадоров, – сказал Буэнавентура Ребеке, когда они переехали. – Впредь все будут купаться в ледяной воде, каждый день ходить к мессе и работать в поте лица, зарабатывая на хлеб насущный.

Ребека про себя рассмеялась. Она прожила в браке одиннадцать лет, прежде чем забеременела, и очень сомневалась, что у них еще будут дети. Однако Петра стала давать ей какое-то зелье, и скоро она поняла, что опять беременна.

Кинтин очень любил по утрам ходить с Ребекой к мессе. Часовня – точная копия той, которую Павел рисовал для священника в Джексонвиле, – находилась на другом конце Пуэнте-дель-Агуа, у самой лагуны Аламарес. Это было одно из немногих каменных зданий Павла, которые еще оставались на Острове. Буэнавентура, несмотря на свои новые законы, никогда не переступал порога церкви. Он любил приходить в магазин раньше своих служащих, открывал ключом ставни витрины и усаживался за письменный стол уже к семи утра. Кинтину было всего восемь лет, но он ясно помнил тот период жизни; его брат и сестры тогда еще не родились, и ему не надо было делить с ними любовь матери. Во время мессы они были совершенно одни и молились, стоя на коленях на скамеечке для молитвы. После службы возвращались домой, взявшись за руки, и перепрыгивали через лужи, которые не успели высохнуть за ночь. Тогда Кинтин зажмуривался, и ему было очень хорошо. Он всей душой желал, чтобы время остановилось; ему хотелось, чтобы эти минуты длились вечно.