Росарио Ферре - Дом на берегу лагуны

Мятеж был назначен на Новый год, единственный день, когда рабам разрешалось покинуть гасиенду и устроить свой праздник в селении. В этот день на рассвете они купались в травяной ванне, одевались во все белое и танцевали бамбу под звуки барабанов бата – покрытых козлиной кожей выдолбленных стволов деревьев – до поздней ночи. Бернабе разбил своих людей на три группы. Одна должна была направиться к площади и бить в барабаны напротив королевского дома. Кроме того, что это был дом алькальда, здание использовалось под арсенал; именно там испанская полиция хранила свои ружья и сабли.

Быстрые движения танцовщиц, которые, будто обезумевшие мельницы, будут кружиться посреди площади, должны были отвлечь внимание солдат. Другая группа подожжет плантацию сахарного тростника, соседнюю с Ла-Кемадой, в полутора километрах от селения. Третья спрячется в зарослях дикого винограда по обеим сторонам дороги и будет подстерегать людей с гасиенды, которые пойдут к одиннадцатичасовой мессе. Когда месса закончится, огонь уже расправится с Ла-Кемадой и гасить его будет поздно. Семья Пейо и их слуги бросятся туда, и тут негры их атакуют. Бернабе приказал взять в плен мсье Пейо и членов его семьи, но не причинять им вреда. Они будут их пленниками до тех пор, пока алькальд не объявит свободу рабам Ла-Кемады. Одновременно с этим танцовщицы бамбы, а на самом деле переодетые негры, нападут на арсенал, чтобы поддержать восставших с оружием в руках.

Вспотевший Бернабе спрятался под виноградной лозой – он был похож на тень среди теней. Когда первые клубы черного дыма стали подниматься к синим небесам, он увидел Кончиту, дочь мсье Пейо, которая во весь опор скакала по дороге на каурой кобыле. Она проспала начало мессы, и родители ушли без нее. Она проснулась, увидела огонь и бросилась предупредить родителей. Негры выскочили из зарослей, будто дикие коты, и захватили ее в плен. Но кобыла ускакала.

Когда лошадь без уздечки оказалась возле церкви, вся семья Пейо с криками устремилась за алькальдом. Солдаты, поспешно вооружившись, отправились в Ла-Кемаду, а соседи побежали вместе с Пейо, чтобы помочь потушить огонь. Восстание провалилось, и о нем было доложено губернатору. Бернабе вместе с другими зачинщиками был арестован и заключен в кандалы. Танцовщицы бамбы так и не напали на оружейный склад, и большинство рабов было возвращено на гасиенду. Тех, кому удалось бежать, выследили среди зарослей с помощью специально обученных свирепых собак и тоже отправили в тюрьму. Пятеро из них получили по пятьдесят ударов каждый, но для Бернабе, чтобы другим было неповадно, придумали особое наказание.

Петры тогда еще не было на свете, но о том, что случилось с ее дедом, ей рассказала мать, а Петра рассказала эту историю нам. В ближайшее воскресенье всех рабов Ла-Кемады собрали на площади селения, чтобы они всё увидели собственными глазами. Священник Гуаямы пригласил из Сан-Хуана его превосходительство губернатора дона Симона де ля Toppe, и тот прибыл, чтобы лично присутствовать при экзекуции. Его трон из позолоченного кованого железа был доставлен через островерхие горы на западе Острова в повозке, запряженной мулами, и установлен под сенью огромного индейского лавра посередине площади, прямо напротив здания церкви в колониальном стиле.

После окончания мессы губернатор со свитой вышли из церкви под звон колоколов из чистого серебра. Привели Бернабе и привязали к столбу, который солдаты воткнули в землю там, где рядами была уложена Канарская плитка. Руки его были связаны за спиной пеньковой веревкой, ноги в кандалах, так что он не мог шевельнуться. Все с любопытством ждали, что же будет дальше.

Ординарцы с подносами обносили гостей кофе с печеньем, и губернатор взял себе чашечку. Алькальд, священник и члены семьи Пейо любезно беседовали с ним, очарованные возможностью лицезреть в селении самого могущественного представителя власти на Острове.

Прочие владельцы гасиенд, при шляпах и перчатках, также старались прилепиться к нему как можно ближе под звуки сарабанды, которую исполняло трио гитаристов. Обстановка была праздничная, как на сельской ярмарке. Все и забыли о Бернабе, а он смотрел на происходящее сверкающими глазами. По законам его племени наказание кого бы то ни было являлось делом торжественным; музыка, печенье, болтовня с гостями, будто все пришли на праздник, – такого быть не должно. Последние сутки Бернабе отказывался от пищи. Он хотел умереть достойно, не запачкав чистую одежду, которую жена накануне вечером принесла ему в тюрьму.

Рабы тревожно перешептывались, стоя под деревьями под неусыпным надзором губернаторской полиции, которая прибыла вместе с ним для его охраны. Бернабе казалось странным, что нигде не видно военного подразделения с ружьями. Вдруг он увидел Пьетри, сельского парикмахера, который приближался к нему с черным саквояжем в руке в сопровождении солдат. Рядом шел адъютант с раскаленными щипцами, которыми клеймили скот. Бернабе понял, что сейчас произойдет, и стал мотать головой, как бык, безуспешно пытаясь освободиться от пут. Когда цирюльник открыл саквояж и достал маленький ланцет, Бернабе издал жуткий стон, от которого у присутствующих кровь застыла в жилах. «Олорун, како, коибе!» – закричал он, глядя на солнце и умоляя своих богов сжалиться над ним. Губернатор выронил чашечку с кофе, поднос покатился по земле, печенье рассыпалось. Один из солдат ударил Бернабе по голове гарротой, и тот потерял сознание. Тогда цирюльник открыл ему рот деревянной ложкой и отрезал язык одним движением ланцета. Затем ему выжгли клеймо. Так рассказывала мать Петры.

Буэнавентура любил ездить к своим клиентам – хозяевам небольших продуктовых магазинов Острова, которым «Мендисабаль и компания» поставляли продукты и напитки. В одной из таких поездок с ним случилось небольшое происшествие. Он ехал из Сан-Хуана через горы на своем «роллс-ройсе», и тут ему приспичило помочиться. Дорога была долгой, почти три часа он пробирался по лабиринту извилин, и ему стало казаться, что голова у него из пробки, а сам он закручен наподобие штопора. Оставалось всего несколько километров до селения, но Буэнавентура предпочел отлить в зарослях кустарника, покрывающего склон горы, прежде чем спуститься вниз и появиться в сутолоке магазина в центре городка. Он велел шоферу остановиться и открыл дверцу, но, вылезая из машины, подвернул правую лодыжку.

Поначалу он не обратил на это внимания и прошел примерно полкилометра по обочине дороги, чтобы размяться, но скоро щиколотка опухла и стала фиолетовой и огромной, как баклажан. Неподалеку был виден источник, по склону горы стекала вода. Буэнавентура дохромал до него, сел на камень, снял ботинок и носок. Он опустил ногу в холодную воду и тут увидел, что по дороге идет негритянка, высоченная, как сейба. Она подошла к нему, достала из кармана листья смоковницы, обернула ими его ногу и велела Буэнавентуре снова опустить ее в воду. Потом выпрямилась и снова пошла по дороге, не оглянувшись. Через пять минут Буэнавентура зашагал как ни в чем не бывало: опухоль исчезла. Он дошел до машины, сел в «роллс-ройс» и велел шоферу ехать дальше. Закончив визиты в главные магазины Гуаямы, он вернулся в Сан-Хуан. На следующий день он послал шофера в поселок, чтобы тот разыскал и привез к нему негритянку-целительницу.

Петра стала личной служанкой Буэнавентуры. Она следила за его одеждой, чистила его обувь, готовила ему изысканные блюда и, наверное, целовала бы землю, по которой он ступал, если бы он ей это позволил. Она поклонялась ему как божеству. Буэнавентура происходил из семьи воинов, как и ее дед, и, если бы он родился в Анголе, наверняка был бы вождем племени. Семья Авилес была бедной; ужасное наказание, которое понес Бернабе, тяготело над его потомками как проклятье. Их считали людьми строптивыми и коварными, а с такой репутацией трудно избавиться от нищеты. Петра знала, что она – никто, но, когда судьба свела ее с Буэнавентурой, поклялась, что когда-нибудь завоюет его сердце.

Петра и Брамбон жили в нижнем этаже дома на берегу лагуны. Там Петра смастерила своему любимому святому, богу Элеггуа, алтарь, который был почти не виден за дверью ее комнаты. Элеггуа был таким могущественным, что негры Острова называли его «Тот, кто главнее Бога». Это был странный идол; я видела его вблизи много раз, когда спускалась в нижний этаж. Он был похож на кокосовый орех: у него была шероховатая, темно-коричневая кожа, две черные впадины вместо глаз, короткий и твердый стебель на макушке, который Петра терла указательным пальцем всякий раз, когда о чем-нибудь просила. Около него на полу всегда были сигара, позолоченное кольцо и розовый куст в горшке. Сигара и кольцо, чтобы сделать ему приятное: Элеггуа был мужчина, и потому ему должны были нравиться гаванские сигары; но он был еще и ребенком, значит, должен был любить игрушки. Цветы нужны были, чтобы разговаривать с мертвыми. Петра сообщалась таким образом со своими предками и узнавала от них секреты исцеления болезней.