Татьяна Москвина - Женская тетрадь
– Позвольте добавить, что и с помощью вашего внутреннего света, а не только осветительных операторских хитростей… А как вы относитесь к одежде?
АФ: Я никогда не одевалась небрежно, но я никогда и не была этим сильно озабочена. Были моменты: вот хочу что-то модненькое себе сшить, мне так хочется быть «на уровне» – шью, и лежит это себе в шкафу невостребованное. А какая-то любимая шмотка вот запала в душу, и я буду ее носить до полного ее истлевания. Это не небрежность, а вот какие-то свои пристрастия. Раньше, когда была жуткая бедность, я себе шила все сама.
– И когда была жуткая бедность?
АФ: После войны, когда училась в институте. Я шила себе костюмчики на старенькой бабушкиной зингеровской машинке. Сама себе делала украшения, фантазировала, страшно любила рукодельничать. У меня мама была – волшебница рукоделия. Я помню, после войны она сшила мне костюмчик из парашюта, купила на рынке белый парашютный шелк, покрасила, чудный у меня был костюмчик.
– А сейчас не занимаетесь рукоделием?
АФ: Нет, сейчас просто некогда. Разве что когда прихожу к дочке Варе в гости, она вываливает мне ворох детских колготок – на них же все горит! – я штопаю маленькие дырочки, вот и все мое рукоделие.
– Скажите, вы всегда носили короткую стрижку?
АФ: У меня волосы никогда не дорастали длиннее плеча, они такие жиденькие, тоненькие, ломались, и в результате косички получались как два крысиных хвостика. Как только школу закончила, так я эти косички чикнула.
– Но я помню, вы с цветом экспериментировали…
АФ: Очень короткий период. От природы я такая серенькая… или как он называется, этот безотрадный цвет? Пепельный, что ли? Я волосы высветляла. И вот в театре Ленсовета выпускается спектакль, был 1976 год, «Интервью в Буэнос-Айресе». Действие происходит, натурально, в Чили. Мне сделали черный парик, и это был ужас. Парик путался, лез мне в нос, в рот, в глаза, и я тогда от отчаяния окрасилась в темный цвет. А тут Рязанов возьми и пригласи меня в «Служебный роман»! Так я темная в него и вошла. Года два-три побыла и темненькой.
– Менялось ли ваше отношение к деньгам?
АФ: Наличие денег все-таки дает покой и свободу. Я помню нервные состояния. когда денег было очень мало, когда Владимирову покупали пальто в кредит, Варька родилась, мы ковер покупали в кредит, помню это состояние нервозности. Но у меня был замечательный друг, переводчица Полина Мелкова, старше меня она была. У меня вообще друзья все были старше, и я сейчас многих потеряла, мало их стало рядом… Так вот, Полина как переводчица получала неплохие деньги и всегда мне одалживала, была выручалочкой. Потом появились антрепризы, стали платить нормально. Помню, мы поехали со спектаклем «Последний пылкий влюбленный» в Америку, Стржельчик и я, и нам там платили нормальные деньги, 500 долларов за спектакль. Конечно, Саша Абдулов сегодня бы посмеялся громко, но это был 89 год, и это были огромные деньги. Их нельзя было ввозить, мы должны были там все потратить до копеечки. Нам посоветовали купить по компьютеру, и этот компьютер через подставных лиц мы продали, потеряв на этом, конечно, но даже это дало мне возможность купить избушку в Соснове. Единственное, что я знаю про этот компьютер, что это был первый компьютер на Песочной, в нашем онкологическом центре…
– Не было припадков жадности, бывает же такое, многие умом поплыли от денег и в актерской среде?
АФ: Наоборот – появилась возможность что-то для кого-то сделать. Дочка вот меня ругает – мама, почему ты снимаешься за такие маленькие деньги, а мне так стыдно, неловко требовать больше, я знаю, какие деньги платят в театрах.
– Не увлеклись деньгами, не получилось?
АФ: Я радуюсь, что я свободна. Что не нуждаюсь. Что я могу отказаться от плотных гастролей, когда пришлось бы ради денег вкалывать по десять спектаклей подряд.
– Возвращаясь к профессии. Многие опытные актрисы приходят к мысли сыграть что-нибудь из мужского репертуара, «выйти из женского круга»…
АФ: О, мне это всегда очень нравилось. И меня это всегда сопровождало, с самых школьных лет. У нас в школе не было мальчиков, только девочки, к нам в драмкружок приходили иногда мальчики, жаждущие познакомиться с драматическим искусством, но их не хватало. Я играла Леля в «Снегурочке» Островского, я играла Бальзаминова, потом, уже в институте, – Керубино. Меня готовили в травести. И в театре Комиссаржевской были мальчики, а в театре Ленсовета я сыграла взрослого мужчину – Уриэля Акосту в спектакле «Люди и страсти».
– И теперь вы играете мальчика – Оскара в спектакле «Оскар и розовая дама».
АФ: Я все пытаюсь объяснить, что это не совсем мальчик, а это воспоминание старушки-сиделки о мальчике, это такой адаптированный мальчик.
– Вы можете поймать в себе это мироощущение совершенно другого существа, мужского существа?
АФ: Наверное, не нужно искать какое-то специальное мироощущение. Если я занята сутью происходящего, то уже мироощущение само из этого произрастет. В природе ведь как-то сбалансированы гормоны, и важно – на какую кнопку ты нажимаешь. Нажимаешь на кнопку «мужские гормоны» – они тебе услужливо предоставляются, нажимаешь на женскую – женские.
– Как нажимаешь? На какую кнопку?
АФ: Не знаю. Это зависит от существа, которое играешь. Меня дважды пробовали на мужские роли – Рязанов на «Гусарскую балладу» и Козинцев на роль шута в «Короле Лире», и тут и там где-то вытарчивало женское начало. Но это кино.
– Много интересных ролей у мужчин, вот что завидно. АФ: Алла Демидова тоже мечтала Гамлета сыграть, у меня были такие мысли – я их гнала. И мужик-то не всякий дослуживается до Гамлета, не хватало, чтоб бабы лезли за этим же делом! Но правда ваша, мало хороших женских ролей. Вот Темур Нодарович Чхеидзе, впервые нарушив свое правило – никогда ничего не делать специально для актера или актрисы, сказал мне: даю вам право выбрать пьесу, назвать режиссера, но и я при таком щедром посыле не могу пока ничего найти. Все очень заиграно.
– И вообще здоровье важно, а в актерской профессии тем более. У вас были с этим проблемы?
АФ: Во время блокады у меня было крупозное воспаление легких, я чудом выжила. Остались очаги, и в 1960 году они взорвались: туберкулезный процесс. Я два раза лежала в санаториях, в Сосновом бору и в Симеизе. И я вылечилась, меня открепили от диспансера как излечившуюся. А потом я никогда на здоровье не обращала внимание и ни с какими простудами не лежала. Один раз у меня случился плеврит, который привел меня в больницу, но этот плеврит и последующий перелом ноги, когда я была отлучена от жизни на 4 месяца, – все это случилось по воле моего ангела-хранителя.
– Чтобы вы куда-то не пошли и чего-то не наделали?
АФ: Да. Это был 90-й год, когда я должна была поехать на дачу встречать Новый год с моей подругой. Мы попросили соседа затопить дачу, и вдруг у меня с утра высоченная температура, до бреда! Я теряю сознание, меня везут в больницу… А оказалось, именно тогда, когда мы должны были приехать, на дачу эту напала известная банда – ее потом показывали в «Криминальной России». Банда эта не оставляла свидетелей… А ногу я сломала в начале сентября 2000 года накануне гастролей в Америке, которые должны были начаться 9 сентября…
– Стало быть, накануне кошмара 11 сентября?
АФ: Да. Так что ангел-хранитель не бездействует, это факт. И я думаю, что мы называем «ангелом-хранителем» энергию тех, кто ушел из жизни и кто нас любил. Эта энергия как-то преобразуется и помогает.
– Много ли раз в жизни вы были влюблены?
АФ: Сильно любила дважды, а так – конечно, влюблялась, даже влюбляла себя нарочно, особенно в партнеров по сцене, чтоб лучше игралось. С иными было легко, а с другими сложнее, но это не любовь, а влюбление, его можно в себе взрастить. Надо уметь выделить достоинства в человеке, а потом их взрастить, такая химия… Бывало, что влюблялись в меня. Вот здесь возникали порой трудные ситуации, и, чтобы не обидеть человека, приходилось выкручиваться. Немножечко так все время ускользать необидно…
– А мучила ли вас ревность?
АФ: Старалась не проявлять. То ли из гордости, то ли из осторожности… Знаете, я грешна перед Владимировым, но он мне в этом смысле сто очков вперед давал. А я делала вид, что не замечаю, не вижу.
– Каковы ваши отношения с современным искусством? Смотрите?
АФ: Смотрю и что-то стала ворчуньей. Все ворчу и ворчу. Я все-таки 50 лет в профессии – в 2007-м как раз будет ровно полвека на профессиональной сцене, ведь меня приняли в Театр имени Комиссаржевской 23 апреля 1957 года. Да, за 50 лет изменились эстетические нормы, и надо уметь отслеживать время, но есть вечные вещи, которые надо сохранять. Сейчас режиссеры часто страдают «вопрекизмом», ставят спектакли вопреки автору, вопреки актерам, где одно изобретательство формы и никакой жизни духа. Конечно, как говорил Володин, «давайте разрешать друг другу ошибки». Но одно только самоутверждение, «ячество», без вечных ценностей, без того, чтобы тронуть душу, мне неинтересно. Впрочем, театр наш пережил столько «чумок», может, переживет и эту.
