Жиль Куртманш - Воскресный день у бассейна в Кигали
– Мы, пусть и не так давно, как вы, тоже стремимся построить сильное демократическое государство, ищем для этого разные пути. Мы тоже верим в правовое государство и создаем его, хотя и не без местных особенностей, которые порой удивляют, но их необходимо уважать. Вы взываете к правовому государству и полагаетесь на нас. Это знак уважения к нашей демократии, что не может меня не радовать. Вполне очевидно, что вы не являетесь жертвой пропаганды этих презренных тварей тутси, злоупотребляющих добрым отношением нашей республики к ним. Все же позволю себе заметить, что вы водите странные знакомства - среди ваших друзей Рафаэль из Народного банка, который ради собственной выгоды водит своих сестер к белым. Вы также участвовали в подготовке этих, так сказать, показушных похорон некоего Метода, который перед смертью попытался развалить туристический сектор экономики нашей спокойной страны, намекая на чудовищную болезнь, которая так редко встречается, что ее название известно лишь немногим гражданам. Я вам так скажу: мне кажется, что эти ошибочные суждения возникают из-за огромной потребности в поверхностной дружбе, из-за превратностей одиночества. Тутси - народ веселый и доступный. Я понимаю, иностранец может поддаться их чарам, потерять голову и буквально ослепнуть. Но мы сейчас не об этом. Кстати, вы знаете, господин Валькур, что я учился в Канаде. Да, в Лаваль-университете. Но тот французский, на котором там говорят, скорее похож на невнятный креольский лепет, так что я предпочел ему свой негритянский французский и закончил учебу в Бутаре…
Валькур слишком хорошо знал, как африканские «интеллектуалы» обожают торжественные проповеди, напыщенные речи да пространные рассуждения, чтобы осмелиться его прервать.
– Да, я знаю, что университет в Бутаре основал канадский священник, и многие ваши сограждане до сих пор там преподают. Возможно, однажды вы мне объясните, почему здесь они берут на себя труд говорить правильно и в целом нам удается их понять, тогда как у себя дома… Однако, я увлекся… Итак, вы оказались в номере отеля «Тысяча холмов» с молодой женщиной, должен признать, простите меня за прямоту, мадемуазель удивительной красоты, я бы даже сказал, красоты исключительной. Ясно, что она тутси. И, возможно, несовершеннолетняя. Надо бы проверить…
Прокурор что-то нацарапал, потом снял очки от «Армани».
– Эту молодую женщину только что уволили. У нее не было никакой достойной причины находиться в вашем номере. Единственное, что могло привести ее туда, - это ремесло, в котором, скажем так, тутси превзошли всех. Вы знаете, господин Валькур, что эти люди не любят ни бельгийцев, ни французов, всех тех, кто помог большинству хуту вернуть свои права, узурпированные этими тараканами[31]…
Валькур и Жантий стали протестовать. Она была совершеннолетней и хуту и уж точно не проституткой. Высокопоставленный чиновник сухо отрезал, что в наше время поддельных документов выдают больше, чем настоящих.
– Посмотрите на нее, мсье… Этот тонкий нос, кожа цвета молочного шоколада и ее рост, посмотрите на нее, и вы поймете, что ее предки пришли из Эфиопии. Итак, вы в своем номере. Вы слышите крики, выбегаете на балкон. Проститутка тутси лежит на крыше бара у бассейна, несчастный член дипломатического корпуса Бельгии надрывает глотку; он стал свидетелем попытки самоубийства, вот и растерялся, ведь это может бросить тень не только на его достойную карьеру, но и нарушить покой его семьи. Но под воздействием любовных чар, осмелюсь так сказать, вы, господин Валькур, находите здесь какой-то скрытый мотив. Вы спешите в больницу, даже не узнав, была ли необходимость в госпитализации этой самой Мелиссы. Вы оскорбляете достопочтенных докторов, в том числе и начальника службы неотложной помощи, потом являетесь ко мне и обвиняете бельгийского дипломата в непреднамеренном убийстве, а в соучастники записываете еще и офицеров жандармерии, которые забрали девушку, напомню, тогда она была жива. Фактически, если, как вы утверждаете, девушка исчезла, вы обвиняете жандармерию в незаконном лишении свободы и, может быть, даже, отказываюсь этому верить, в убийстве и, соответственно, в том, что они чинят препятствия правосудию, устранив улику, а именно тело вышеназванной Мелиссы. А я вот что вам скажу: юная особа, устыдившись того, что поставила в неловкое положение друга нашей страны, просто-напросто вернулась на свой холм первым же автобусом. Вы по-прежнему желаете подать жалобу?
Жантий яростно сжала руку Валькура, на не-сколько секунд в кабинете воцарилась тишина, которую тут же смял шум рыночной толчеи - напротив прокуратуры располагался базар. Его нестройный хор громогласно заявлял о себе.
– Да, я хочу подать жалобу… на бельгийца и на тех, кто приехал за Мелиссой.
– Так как вы единственная, кто, как выражаются мои ученые коллеги, хочет предъявлять иск в суде, я вас попрошу остаться, чтобы заполнить необходимые бумаги и ответить на вопросы следователей. А вас, господин Валькур, я больше не задерживаю.
– Вы не понимаете, господин заместитель прокурора, это я подаю жалобу и прошу расследовать попытку убийства Мелиссы и ее исчезновение.
– Я знаю, что вам очень нравится Руанда, господин Валькур, а еще, как я замечаю, руандийки, но для того, чтобы вы могли здесь остаться, нужно, что-бы и вы понравились Руанде.
– Может быть, Руанда - это вы?
– Да, господин Валькур, в какой-то мере. Вы можете прийти завтра, чтобы заполнить бланки. Сегодня мы завалены работой.
Да они были завалены работой. Из соседнего кабинета доносился истеричный хохот. В приемной несколько ополченцев из «Интерхамве»[32], присутствие которых на улицах день ото дня становилось все заметней, забавлялись, избивая парнишку. Полицейские смеялись. Трое чиновников, сидевшие за невзрачными школьными столами, что-то медленно выводили карандашами.
Спускаясь по лестнице, они услышали вдогонку: «Господин Валькур, ваш контракт с телевидением все еще действителен, не так ли?»
- 6 -
На улице жизнь била ключом: буйство красок и звуков, столпотворение, радостные крики - эдакий концерт жизни. Ничтожной, серой, заурядной, убогой, сумбурной, простой, злой, глупой, веселой, но все-таки жизни. Центральный рынок Кигали напоминал яркую фовистскую картину, по-своему выражая неистребимый дух и колорит Африки, со всей ее толкотней, мелкой торговлей, изворотливостью, бесконечной болтовней, упорством и стойкостью.
Прямо перед ними - длинный красный рубец, того же цвета, что и кумачовые полотнища, несущие смерть. Тридцать метров помидоров на тридцать торговок помидорами. Валькур, в жизни не видевший столь ярко-красного цвета, частенько сидел на ступеньках прокуратуры, любуясь видом. Он уже просил операторов снимать помидоры: не-сколько долгих неподвижных планов, несколько панорамных, а еще сделать наезд и отъезд объективом. А потом то же самое у прилавка со специями, на котором, словно поле маков и ромашек, выстроились горшочки с молотым перцем и шафраном. Операторы-стажеры не могли взять в толк, что так восхищало Валькура в этих планах, где одни лишь помидоры, перец и шафран.
«Пойдем, я представлю тебе Сиприена».
Сиприен торговал табаком, раскладывая листья на небольшой циновке напротив помидорных рядов, пользовавшихся гораздо большей популярностью, чем табак, который постепенно становился предметом роскоши. Но Сиприен не злился на помидоры, а уж тем более на торговок, с которыми постоянно заигрывал, хотя имел жену и троих детей. Он собирался переспать с ними со всеми, прежде чем умрет, и был недалек от завершения своего плана. Бывший водитель грузовика не мог смотреть на женщину и не хотеть ее. У Сиприена был СПИД, но никто об этом не знал. Даже его жена, поэтому двое младших детей тоже были инфицированы. Место на рынке он получил благодаря отцу Луи, финансировавшему программу мелкого кредитования, которая давала возможность больным СПИДом заниматься торговлей. Сиприен был счастлив. Его спокойное и равнодушное отношение к неминуемой смерти восхищало Валькура. Но, когда Валькур признавался ему в этом и начинал забрасывать вопросами с дотошностью, присущей лишь журналистам и обманутым женам, Сиприен не мог понять его удивления и любопытства. Однажды, исчерпав все доводы, которые Валькур либо считал чересчур примитивными, либо относил на счет традиционной руандийской сдержанности, Сиприен спросил: «Скажите, мсье Валькур, а в вашей стране люди что, не умирают?» Сиприен считал смерть таким же обычным делом, как торговля табаком на центральном рынке Кигали. Конец имел почти такое же значение, как и начало или середина. Теперь Валькур начал понимать, что смерть здесь воспринималась как нечто повседневное, не более того.
«Мсье Валькур, рад вас видеть. А фильм мы скоро будем снимать?»
