Жиль Куртманш - Воскресный день у бассейна в Кигали
– Я не хочу уезжать.
– Ты еще безумнее, чем я думал.
– Нет, я влюблен. Это одно и то же.
В каких-то ста метрах от Содомы, квартала проституток, взору открывается буколический пейзаж: холм, свежевскопанная земля, повсюду прекрасные цветы. Издалека все выглядит чудесно. Один чиновник из Канадского агентства по международному развитию, который приехал проверять, как используются средства, выделенные его страной на борьбу со СПИДом, как-то спросил у сопровождающего его руандийца: «У вас тоже есть общественные сады?» Простим его. На этом холме какие-то люди все время роют, рыхлят и обрабатывают землю. Издалека может показаться, что это сотни тщательно пропалываемых участков, как на каком-нибудь пустыре в бедном районе Монреаля. «Нет, это новое кладбище, - ответил гид. - На других холмах уже нет места».
Крест получился на загляденье: кривой, словно высохшее дерево, в желтых, синих и зеленых тонах, вместо Христа - Джонни Кэш[29], не очень-то похож, но не узнать его нельзя - скульптор выгравировал его имя.
Пришли Элиза, Валькур и отец Луи, пожилой и упрямый француз из Шампани, который один делал для больных СПИДом больше, чем все гуманитарные организации страны. Они слушали Джонни Кэша, ожидая, когда подойдут остальные, а тем временем двое парнишек рыли яму, такую глубокую, чтобы в ней поместился ящик. Напрасно Элиза, Валькур и отец Луи оглядывались по сторонам в надежде, что подойдет кто-то еще, - никого, кроме участников других похоронных процессий, поблизости не наблюдалось. Немного погодя показались солдаты, всюду рыскающие, как шакалы, они подошли ровно настолько, чтобы все заметили их присутствие. В этом полумиллионном городе сегодня утром десять зияющих ям уже готовы были принять свои ящики, ближе к полудню закопают еще с десяток. И еще не один десяток - ближе к вечеру, когда немного спадет жара. Подъехало грязное черное «вольво». Из него вышел Ландо с огромным букетом и осторожно бросил его на дно могилы. Он сказал, что ждать больше никого не надо. В банке пригрозили увольнением тем, кого сегодня утром не будет на рабочем месте. Частное радио «Тысяча холмов», которое совсем недавно начало вещание, объявило, что накануне скончался террорист по имени Метод и что всякий, кого заметят на его похоронах, будет считаться ополченцами сил самообороны соучастником, подлежащим уничтожению. К тому же ночью подожгли дом Рафаэля. Он укрылся у Элизы, но она не стала никому об этом говорить, чтобы не пугать. Словно извиняясь, Элиза пожала плечами, отец Луи пробормотал что-то на латыни, языке, который он неизменно употреблял в торжественные моменты либо когда совершал богослужение для друзей. Потом окропил ящик святой водой и сказал: «Метод, тебе не нужны ни мое благословение, ни мои молитвы. Все очень просто, ты брал от жизни лишь удовольствия. От этого ты и умер. Если ты и совершил тысячу смертных грехов, твои вчерашние слова помогут тебе искупить их».
Отец Луи замолчал, увидев, что идет Жантий. Она только что прошла мимо группы солдат, грязно оскорблявших ее. В одной руке она несла свои черные кожаные туфли, в другой - букет синих ирисов. Она шла гордо и прямо, как человек, исполняющий свой долг. «Я взяла отпуск, - прошептала она Валькуру, - я должна быть здесь с тобой. Я пришла не совсем ради Метода. Прости меня за прямоту». Она взяла его за руку и легонько пожала ее. Громко смеясь, к ним приближались солдаты. Стаи ворон терпеливо кружили: над кладбищем, Вдалеке шла семья и несла покойника на носилках, за ними-еще одна траурная процессия, люди, выбившиеся из сил, взбираясь на этот холм. Уже шесть тел ждали своей очереди, когда, закончат копать могилу Методу и выроют ямы для них, В небо поднималась мрачная какофония духовных песнопений, истеричного плача, урчания моторов и гудения клаксонов раздолбанных грузовиков с трассы Момбаса - Кампала, которую окрестили «дорогой СПИДа». В долине, отделяющей Содому, квартал шлюх, от кладбища, располагался грузовой автопарк со всей своей вонью и дымом. Он словно символизировал весь этот город. Ты ставишь грузовик, взбираешься на холм Содомы, чтобы пропустить несколько кружек «Примуса» и вставить пистон, а потом чуть позже оказываешься в свежевырытой яме на холме напротив.
Отец Луи продолжил свою проповедь.
«Мы собрались здесь, чтобы воздать должное достоинству человека, осмелившегося заговорить. Я здесь для того, чтобы сказать ему, что рай для него открыт. Разве можно хоть в чем-то упрекнуть человека, который умирает из-за желания любить? Вера моя укрепляет меня, но лишает всех средств, кроме, пожалуй, того, которым воспользовался Метод силы слова. Поэтому я говорю, что здесь, в Руанде, близок час, когда мы переступим грань человеческого и поразимся беспредельности собственного безумия. Хотел бы я вас успокоить, да не могу».
Священник расправил плечи и окропил могилу святой водой, размашисто разрезав небо крестным знамением, словно благословляя всю страну.
После того как могилу закопали, психоделический крест обложили по кругу камешками, Жантий возложила свой букет, и все погрузились в «вольво» Ландо, Фургон, на котором привезли тело Метода, уже уехал за следующей деревянной коробкой. На выезде из Ньямирамбо, рядом с мечетью, молодые люди из милиции хуту пробивались между машинами, распространяя одну из многочисленных прокламаций экстремистского толка, публикацию которых поощрял правящий режим. Ландо остановился и купил один экземпляр «Иджамбо».
«О чем сегодня пишут наши убийцы?»
Он протянул отцу Луи еженедельную газетенку.
– Говорят о Рафаэле, якобы продвижением по службе он обязан исключительно своим сестрам тутси, которых он подкладывает в постель белого начальника Народного банка. Ландо, вот и о тебе: чтобы отблагодарить директора, Рафаэля и Метода за те кредиты, что они помогли тебе получить, ты им предоставляешь номера в своем отеле для свиданий со шлюхами… естественно, тутси[30].
– Жантий, - сказал Ландо, - ты здорово влипла. Тебе нельзя возвращаться домой, по крайней мере пока.
Жантий не промолвила ни слова, она была целиком поглощена одним - как бы незаметно намекнуть Валькуру что ее бедро касалось его ноги вовсе не из-за, того, что салон автомобиля был плотно набит людьми, да и рука ее прижалась не случайно. Валькур не был дураком. Отчасти он перебрался в эту страну из-за того, что раньше по малейшему зову нетерпеливой ножки или робко прильнувшей ручки бросался с закрытыми глазами в мутные воды желания. Раньше его заводили и более незначительные детали: взгляд, улыбка, походка. В Монреале он связался с одной из танцовщиц, что парят беспечно, как стрекозы, пока не провалятся в черную героиновую яму. Он вовремя успел ретироваться, но что-то в нем надломилось, он потерял самое живое и дорогое, что есть у человека, - доверие к любимому человеку. Как же горяча была та ножка! Как изящна и хрупка ручка! Но Валькур покинул свою страну не для того, чтобы начать новую полнокровную и приятную жизнь. Единственное, в чем он нуждался - это право провести остаток жизни в спокойной дреме, А тут его разбудили, растолкали, как ребенка, пугают, что если он не встанет сейчас же, то опоздает на праздник. Да, он пообещал, что не бросит Жантий, возьмет ее с собой и будет оберегать почти как приемную дочь. Валькур обманывал сам себя, цепенея от ужаса: он боялся вернуться в полноценную жизнь, но еще больше он боялся, что не сможет приласкать истомившуюся по нежности грудь Жантий, а его член не сможет удовлетворить ее плоть, чей запах и вкус он уже представлял себе. От таких мыслей его бросило в пот и затрясло.
– Тебе нехорошо? - спросила она и взяла его за руку.
Он ничего не ответил, но руки, которую она слегка сжимала, не отнял. Валькур тоже легонько сжал ее руку, закрыл глаза и опустил голову на спинку сиденья. Бог дарил ему самую прекрасную из своих дочерей. Никогда еще Валькур не чувствовал себя таким старым, никогда еще не чувствовал, что конец так близок, но в то же время он ощущал себя настолько свободным. Это и пугало его больше всего. Он всегда считал, что абсолютная свобода - тюрьма. Впервые он страшился того, что намеревался совершить, но уже знал, что это неизбежно. Валькур осознавал глубину предстоящего счастья и бездну боли, в которую добровольно и сознательно погружался. Он чуть крепче сжал руку Жантий, потом впервые заглянул ей в глаза. На ее влажных губах мелькнула тень улыбки. Бернар закрыл глаза, мечтая о том, чтобы все остановилось, жизнь замерла в этот самый миг. Потом все тело, мышца за мышцей, расслабилось. Он мог в мельчайших деталях описать это ощущение: на его глазах словно медленно распутывался клубок, каждая ниточка занимала свое место, и возникал изящный тонкий узор.
До самого отеля они не произнесли ни слова. Ландо с грустной улыбкой наблюдал за этой сценой в зеркало заднего вида.
