Мюриэл Спарк - Избранное - Романы. Повесть. Рассказы
— О, наш маленький зал, и пломбиры, и снежнянки, которые у нас продавались, — проговорила она, — и отец за фисгармонией. Снежнянки торчком в вазочках, такие твердые, продукция высший сорт. Посетители все говорили мне: «Как жизнь, Дорин», даже если заходили с девушками после кино. А отец садился за клавиши и играл первый класс. Он ее, фисгармонию, купил за пятьдесят фунтов, а по тем временам, между прочим, это были изрядные деньги.
Бабуня Дункан обратилась к мисс Тэйлор:
— А вы хоть попросили эту вашу даму как-то за нас похлопотать?
— Не то чтобы попросила, — сказала мисс Тэйлор, — но упомянула, что нынче у нас все не так благополучно, как было прежде.
— Ну сделать-то она что-нибудь сделает? — настаивала бабуня Барнакл.
— Она ведь сама не член больничного комитета, — пояснила мисс Тэйлор. — У нее приятельница в комитете. Тут надо не спеша. Я, знаете, не могу на нее давить: что ей стоит взять и просто отказаться? В общем, пока чего, нам, знаете, лучше спокойно потерпеть.
Сестра прошла обратно мимо бабунь, угрюмых и притихших; только бабуня Тротски, уснувшая с открытым ртом, издавала стоны, сопенье и храп.
Да, подумала мисс Тэйлор, молоденькие сестры тоже очень помрачнели с тех пор, как попали под начало сестры Бестед. У бабуни Барнакл она, конечно, мигом стала именоваться сестрой Бесстыдь. Может статься, именно ее фамилия, в дополнение к возрасту — сестре Бестед было пятьдесят с лишком, — возбудила немедленную враждебность бабуни Барнакл.
— Когда им за пятьдесят, они все становятся чисто надзирательницы из работного дома. Нет, ежели сестре в больнице за пятьдесят, ей никакого доверия. Им и невдомек, что теперь, после войны, кое-что законным порядком положено совсем иначе.
Эти соображения в свою очередь подействовали на других обитательниц палаты. Но почва для недовольства была подготовлена неделю назад, когда стало известно, что уходит еще молодая старшая сестра.
— Новости, вы слышали? Настоящие перемены. Что там по звездам видать, а, бабуня Валвона?
И когда однажды утром заступила сестра Бестед — жилистая и пожилая, в очках и с раздражительно дергающейся щекой, бабуня Барнакл, едва глянув на нее, объявила, что дело яснее ясного.
— Ну хоть сейчас в работный дом. Вот увидите, что будет. От кого лишние хлопоты или кто вроде меня — ничего не попишешь, Брайтова болезнь — не может удержаться, все не жилицы. Зимой пневмония, куда от нее денешься, — вот она себя и окажет.
— А что, вы думаете, она сделает, бабуня Барнакл?
— Сделает? Да ничего она делать не станет. Вот и все тут. Погодите-ка до зимы, вы будете лежать пластом, а ей хоть бы хны. Тем более ежели у вас нет родственничков или тому подобное, чтобы поднять шум.
— Другие-то сестры пока что ведь ничего, бабуня.
— Погодите, с ними тоже дождетесь.
И дождались. Ничего особенного: просто сестры трепетали перед новым начальством. Они подтянулись, стали исполнительней, однако бабуни взирали на это с недобрыми мыслями и убийственными подозрениями. Когда заступала ночная смена, напряжение спадало, и поэтому с вечера до утра вся палата кричала и стонала. Бабуни вскрикивали во сне и со сна, в тревоге пробужденья. Они опасливо принимали успокоительное и наутро спрашивали одна другую: «Я как, спокойно спала?» — не зная толком, кто кричал, сама ли она или соседка.
— И все это записывают куда надо, — твердила бабуня Барнакл. — Что с кем ночью делается, все как есть записывают, a утром сестра Бесстыдь берет и читает. Может, кому непонятно, как оно зимой обернется?
Поначалу мисс Тэйлор пропускала эти разговоры мимо ушей. Что правда, то правда: новая сестра была дерганая и строгая, на шестом десятке и вдобавок перепуганная. Но все утрясется, думала мисс Тэйлор, когда с обеих сторон приобвыкнутся. Она жалела сестру Бестед — ужасный возраст! Тридцать лет назад, думала мисс Тэйлор, мне перевалило за пятьдесят, и я начала стареть. Какое это нервозное занятие — старение, насколько старость легче! В те дни она почти что готова была оставить Колстонов и поселиться с братом в Ковентри: тогда имелась такая возможность. Ее ужасно тянуло прочь от них; за двадцать пять лет постоянного общения с Чармиан она совершенно преобразилась. После пятидесяти и вправду казалось нелепо оставаться в услужении у Чармиан — ни в привычках, ни во вкусах она не сходилась с теми горничными, каких встречала в путешествиях, а по интеллекту была выше их на голову. Первые два года своего шестого десятка она прожила как на иголках, не зная, то ли ей уехать в Ковентри и стать домохозяйкой при своем овдовевшем брате, то ли по-прежнему каждое утро будить Чармиан и молча наблюдать измены Годфри. Все эти два года пребывания в нерешительности она прямо-таки изводила Чармиан: всякий месяц угрожала уходом, укладывала платья Чармиан так, что они появлялись обратно на свет божий безобразно измятыми, уходила когда вздумается на художественные выставки, и Чармиан впустую вызванивала ее.
— С вами сейчас гораздо труднее, — говорила ей Чармиан, — чем было во время вашего климакса.
Чармиан пичкала ее всевозможными лекарствами, но она со странным злорадством выливала пузырьки в унитаз. Наконец она отлучилась на месяц, провела его с братом в Ковентри и обнаружила, что ей претит весь уклад тамошней жизни: противно было отправлять брата по утрам на службу, противно стирать ему рубашки, противен вечерний вист по грошику. У Колстонов же всегда собирались особенные люди, и гостиная Чармиан была выполнена в черно-оранжевых тонах. В Ковентри мисс Тэйлор все время не хватало тех волнующих обрывков разговора, которые она привыкла улавливать на вечерах Чармиан.
— Чармиан, милая, а вы, скажите честно, не думаете, что мне бы лучше всего покончить с Борисом?
— Да нет, Борис-то мне, пожалуй, нравится.
Не хватало телефонных звонков среди ночи:
— Тэйлор, милая, это вы? Позовите, пожалуйста, Чармиан к телефону, можно? Скажите ей, что на меня нашел стих. Скажите, что я хочу прочесть ей свое новое.
Так оно было тридцать лет назад. А за десять лет до того звонки были совсем другие:
— Тэйлор, скажите миссис Колстон, что я в Лондоне. Гай Лит. Да, Тэйлор, ни слова мистеру Колстону.
Такие сообщения мисс Тэйлор иногда и не передавала. В то время сама Чармиан переживала трудный возраст, и готова была по-кошачьи ластиться к любому мужчине, того захотевшему, даже к Гаю, своему прежнему любовнику.
К пятидесяти трем годам мисс Тэйлор утихомирилась. Ей стало нипочем видеться даже с Алеком Уорнером. Она всюду ходила с Чармиан, часами сидела слушала в рукописи ее книги, высказывала суждения. Возникали сложности с прислугой, прислуга уходила, и Джин Тэйлор временно замещала ее. Когда Чармиан постриглась под мальчика, мисс Тэйлор последовала ее примеру. Когда Чармиан приняла католичество, мисс Тэйлор тоже воцерквилась — собственно, лишь затем, чтобы сделать приятное Чармиан.
Со своим братом из Ковентри она виделась редко, а когда виделась, то поздравляла себя с благополучным избавлением. Однажды она рекомендовала Годфри Колстону поостеречься. Нервическое подергивание в углу рта, появившееся у нее на пятом десятке, постепенно прекратилось.
Так оно будет, думала мисс Тэйлор, и с сестрой Бестед, когда она притерпится. Пройдет подергивание.
Вскоре, однако, мисс Тэйлор почувствовала, что дергунчик у новой сестры вряд ли сам собой исчезнет. Бабуни были так взвинчены из-за нее, что она, чего доброго, и вправду уморит их пневмонией, случись у нее такая возможность.
— Вам надо поговорить с доктором, бабуня Барнакл, — говорила мисс Тэйлор, — если у вас и в самом деле такое ощущение, что вас неправильно лечат.
— С каким еще, в задницу, доктором! У них рука руку моет. Что им, скажите на милость, какая-то старуха?
Единственно только, что никакой сонной одури в палате и следа не осталось. В головах у всех прояснилось, словно от шоковой терапии. Бабуни и думать забыли про свои завещания и перестали грозить друг другу и больничному персоналу лишением наследства.
Миссис Ривз-Дункан, однако, сделала большую ошибку: когда к обеду подали то ли жесткое, то ли несвежее мясо — бог весть, как уж там было, — она пригрозила сестре Бестед своим поверенным.
— Приведите-ка мне старшую сестру, — потребовала миссис Ривз-Дункан. — Приведите-ка ее сюда.
Затребованная сестра вошла в палату и строго прошествовала к постели.
— Да, бабуня Дункан, в чем дело? Быстренько, я занята. В чем еще дело?
— Это мясо, любезная моя… — В палате все тут же почуяли, что бабуня Дункан делает грубую ошибку. — Я оповещу свою племянницу… Мой поверенный…
Почему-то именно слово «поверенный» взорвало сестру Бестед. Все бы ничего, если б не это слово. Очевидно, ей можно было грозить врачом, старшей сестрой лечебницы, своей родней — и она бы только стояла со злобным видом и дергающейся щекой и сказала бы разве что «У вас, как я погляжу, ум за разум заходит» или «Извольте, дорогая моя, жалуйтесь вашей племяннице». Но при слове «поверенный» ей, как на другой день выразилась бабуня Барнакл, будто свечку в задницу вставили. Она вцепилась в спинку кровати и орала на бабуню Дункан добрых десять минут. Огненный поток, извергавшийся изо рта сестры Бестед, разбрызгивал, точно искры, отдельные слова и фразы:
