Ингер Эдельфельдт - Созерцая собак

Но на самом деле мать тоже можно понять в этом вопросе, ведь положа руку на сердце нельзя не признать, что созерцание задорного, лающего щенка приносит гораздо больше удовольствия, чем крики красноликого младенца с лысой головкой, которую он едва ли может удерживать без посторонней помощи.

Только что стоял и рассматривал себя в зеркало в ванной комнате как зачарованный. Мне кажется, я смотрел на себя так, как только в бытность мою подростком, — и вдруг мне стало интересно, а что бы подумал тот восемнадцатилетний Рагнар, если бы (разумеется, вопреки здравому смыслу) столкнулся с Рагнаром сорокапятилетним, с «нездоровой психикой» и преждевременно вышедшим на пенсию?

Каким я был в восемнадцать лет? Самонадеянным и одновременно страшно неуверенным в себе, особенно с новыми знакомыми, не говоря уже о девушках.

Свой дебют я совершил в восемнадцать — довольно поздно, если учесть, что на дворе стоял 1968 год. Возможно, это случилось бы еще позже, если бы я не прочитал «Доктора Гласа» Сёдерберга. Книга произвела на меня сильнейшее впечатление. Отчасти я узнал в главном герое самого себя и понял, что ни за какие коврижки не хочу быть таким. Ведь еще в предисловии было написано, что Глас «проявляет патологические черты характера», является «психопатом».

В тридцать шесть лет Глас по-прежнему был «невинен»! Мне во что бы то ни стало нужно было избавиться хотя бы от этого сходства.

Переспать с девушкой, которую бы я и вправду «любил», представлялось нереальным. (До того момента я «любил» лишь однажды — недостижимую девушку, которая была меня старше, закончила школу раньше меня и исчезла из поля зрения.)

Я решил приступить к делу самым серьезным образом.

Моя двоюродная сестра Кристер устраивала вечеринку по случаю отсутствия родителей на вилле в Сёдра-Энгбю, куда пригласили и меня. Среди гостей была девушка немного постарше меня, которая вела себя слегка «фривольно». Звали ее Марика. Поскольку о ней «ходили слухи», мне показалось, что с ней я могу совершить свой дебют, не мучаясь угрызениями совести. Я как следует выпил. В саду были достаточно густые сиреневые кусты, и мне каким-то образом удалось ее туда заманить. Все произошло в считаные минуты.

Но это небольшое происшествие привело к неожиданным результатам в виде разнообразных генитальных неприятностей, которые я терпел долгое время, пока не понял, что надо идти к венерологу.

Я потихоньку глотал пенициллин, ожесточившись против всего человечества.

Я отслужил в армии (в качестве кандидата в командный состав), не то чтобы с большим удовольствием, но восприняв это как своего рода опыт, а в университете учил английский и итальянский. Когда в двадцать с лишним лет я обнаружил Айн Рэнд[12] и Мильтона Фридмана[13], то стал, как сейчас говорят, «неолибералом» (тогда сказали бы «неолибертарианцем»). По тем временам я придерживался довольно необычных взглядов. Меня считали человеком с вызывающей позицией.

Пожалуй, во многих смыслах я был «несовременным». Тогда мало кто интересовался тем, что принято называть «прекрасным». Уже в те времена у меня сформировался идеал красоты, воплощенный в итальянском Ренессансе, который со всей своей верой в человеческие способности никак не соприкасался с идеальным современным обществом.

Я воистину был «миссионером», и чем больше сопротивления я встречал на своем пути, тем сильнее я веровал в необходимость своей миссии. Что же погасило мой энтузиазм? Могу сказать только одно: действительность во вторую очередь, а в первую — то, что я увидел себя на фоне успешной толпы.

Былой «юношеский максимализм» недвусмысленно наморщил нос в отношении моей политической несознательности. Должен признать, что одна только мысль о возможности политической дискуссии — возбужденные голоса, упрямое и тщеславное требование, чтобы окружающие приняли твою точку зрения, а возможно, не только окружающие, но и весь мир, — наполняла меня усталостью.

Неолиберальные идеи, процветающие сегодня, как сорняки, прибрали к рукам люди, не имеющие жизненного опыта и не понимающие человеческой мелочности и жадности. Одновременно с этим налоги рванули вверх, а общественное устройство ухудшилось.

В настоящий момент я всего лишь один из тех, кто надеется, что «они» не отнимут у меня пенсию!

Я считаю, что заслужил ее после того, как в течение стольких лет подавал на стол свою душу — в жареном и вареном виде, а также приготовленную по разным педагогическим рецептам, — чтобы пробудить к жизни омертвевшие вкусовые рецепторы.

«Перверсия» — что это значит?

Я собирался писать не об этом, а о том, как развивались наши отношения с Эллой, но эта мысль пришла ко мне, наверное, потому, что недавно я вспоминал о своей юности и о воинской повинности — тут-то и появился «призрак»: самый странный и, вне всякого сомнения, самый отвратительный человек из тех, что я встречал в своей жизни.

Думаю, лицо его можно было бы назвать «классическим», если б в его чертах и во взгляде не проглядывало бы нечто пронзительное и в то же время по-детски бессовестное.

Он был необычайно маленького роста, не больше чем метр шестьдесят пять, но при этом прекрасно сложен, что вкупе вызывало странное ощущение неприязни, потому что казалось, будто он принадлежал к другому биологическому виду или эпохе, а может, и вовсе не был человеком.

Звали его Макс, то есть Максимилиан Херрсеттер. Возможно, он сам придумал себе такое имя. По слухам, сейчас он работает хирургом.

Тогда мы оба были кандидатами в командный состав.

Сначала я почувствовал к нему какое-то инстинктивное отвращение, но потом услышал, что он любит музыку Палестрина; этот факт, помноженный на мое любопытство, и привел меня к Максу.

Должен признать, я всегда был очарован тем, что называют «границей между жизнью и смертью».

Позднее, как вы знаете по моим рассказам, у меня действительно появились основания об этом задуматься; возможно, мне даже хотелось об этом не забывать, но во времена службы в армии мои мысли постоянно крутились вокруг того факта, что тело может быть либо живым, либо мертвым, а разница между этими двумя состояниями зависела от целого ряда причин: от случая — слишком короткий шаг или, наоборот, слишком длинный, улыбка не тому, кому надо, неудачная ночь.

Ведь кожа такая тонкая, а скелет такой хрупкий и так далее. К тому же не стоит забывать, что есть люди, которые нарушили пятую заповедь и сделали непостижимое: они перешагнули, как сказал Макс, «границу».

Эти мысли наверняка покажутся вам пугающими, а может быть, примитивными. Или даже патетическими.

На самом деле я сам чувствую отвращение, почти тошноту, когда возвращаюсь к этим воспоминаниям.

Должно быть, у «душевно нездоровых» людей есть что-то, что влечет к ним других душевно нездоровых, потому что Макс с самого начала «унюхал» мои самые низкие мысли и тайны, хотя я в отличие от него не был так «откровенно и вызывающе» очарован людьми, перешагнувшими границу.

К насчастью, на свете есть люди, которые по-настоящему «злы». Или, быть может, их лучше назвать «испорченными»? Иногда в жизни приходится сталкиваться с такими людьми, и не факт еще, что после этой встречи останешься в живых.

Я понятия не имел, какое у Макса было детство. Он никогда об этом не рассказывал, словно никогда не был ребенком.

Зато он с удовольствием говорил об охоте и убое скота. Он мог произнести слово «мясо» так, что перед глазами тотчас вставали освежеванные, блестящие, неподвижные туши мертвых животных.

Макс рассказывал мне об одном князе, жившем в древней Персии — наверняка он сам его и выдумал, — который любил под пение и игру кастратов разложить свой гарем на освежеванных тушах животных, подстреленных на охоте и еще испускавших пар.

Он также показал мне точку на шее, куда, по его словам, можно особенным образом, сильно и быстро ткнуть пальцем, чтобы человек тотчас умер.

Он обладал интереснейшими познаниями в области фармацевтики и различных ядов, основал «клуб почитателей смерти», члены которого иногда занимались тем, что чуть ли не душили самих себя. Я понял, что меня тоже будут рады видеть в этом клубе — скорее, в качестве ученика. Интересно, может быть, Макс испытывал ко мне романтическое влечение с гомосексуальным оттенком, которое внушало мне неприязнь — не потому, что я принципиальный противник гомосексуализма, а просто потому, что меня самого к нему не влекло; я понимал, что Макса следует рассматривать как случай из клинической психиатрии.

Мне часто хотелось вернуть время назад и сделать так, чтобы мы никогда не встречались. Он мог внушить человеку мысль о том, что общепринятые правила морали и нравственности придуманы лишь затем, чтобы люди, которые сами не осмеливаются подумать, выполняли в этой жизни роль пешек. Человек, обладающий мужеством, по словам Макса, стоит в стороне от толпы и переступает все эти правила и границы, — разумеется, так, что никто его при этом не видит.