Зэди Смит - О красоте
На концерт никто особо не хотел, но остановить замыслившего доброе дело Джерома было невозможно. И вот они сидели в машине, наполняя воздух немым протестом: против Моцарта, вылазок вообще, найма такси, часовой поездки из Веллингтона в Бостон, самой идеи качественного времяпрепровождения. Только Кики поддержала Джерома. Кажется, она понимала, что им движет. В колледже ходили слухи, что Монти едет с семьей, а значит, приедет и эта девушка. Джером должен вести себя как ни в чем не бывало. Они все должны себя так вести. Должны быть стойкими и сплоченными. Кики протиснулась вперед и взялась за плечо Джерома, прося включить радио погромче. Оно слишком тихо работало, чтобы развеять всеобщую хандру. Помедлив в этом положении, Кики сжала сыну руку. Наконец они выскользнули из автомобильно-цементных объятий пригорода Бостона. Был вечер пятницы. Однополые группки горожан шумно текли по улицам, надеясь наткнуться на свои половинки. Когда их такси проезжало мимо ночного клуба, Джером скользнул взглядом по выстроившимся у входа полуголым девушкам, похожим на великолепный хвост несуществующей змеи, и отвернулся. Горько смотреть на то, что тебе никогда не достанется.
— Пап, вставай, почти приехали, — сказала Зора.
— Гови, у тебя деньги есть? Кошелек куда-то делся, не могу найти.
На углу парка такси остановилось.
— Слава богу. Я думал, меня стошнит, — сказал Леви, распахивая дверцу.
— Это еще успеется, — весело ответил Говард.
— Может быть, вам понравится, — встрял Джером.
— Конечно, понравится, детка. Иначе бы мы не приехали, — проворковала Кики. Она отыскала-таки кошелек и протянула водителю деньги через окно. — Нам непременно понравится. И что это на твоего отца нашло, не понимаю. С чего это вдруг он ведет себя так, будто терпеть не может Моцарта. Для меня это новость.
— Да ничего на меня не нашло, — сказал Говард, взяв под руку свою дочь у входа в уютную аллею. — По мне так надо делать это каждый вечер. Не думаю, что люди часто слушают Моцарта. Мы тут болтаем, а его наследие гибнет. Вот не будем мы его слушать — что от него останется?
— Гови, перестань.
Но Говард продолжал:
— Думаю, бедняге как никогда нужна помощь. Все - таки один из величайших непонятых композиторов прошлого тысячелетия…
— Джером, дорогуша, не слушай его. И Леви это понравится, и нам всем понравится. Мы же не дикари. Можем мы посидеть полчаса как приличные люди?
— Больше, мам, — где-то час, — сказал Джером.
— Кому понравится? Мне? — тут же спросил Леви. Этот сам себе адвокат с острым интересом отслеживал все упоминания своего имени всуе — не дай бог оно послужит поводом для шуток или насмешек. — Да я даже не знаю, кто такой этот Моцарт. В парике ходил, да? Классик, — подытожил Леви, довольный тем, что он правильно поставил диагноз.
— Верно, — подтвердил Говард. — Классик в парике. Про него еще фильм сняли.
— Ага, видел. Кино реально штырит.
— Это точно.
Кики захихикала. Говард оставил Зору и взялся за жену, обняв ее сзади. До другого ее бедра рука Говарда не доставала, но они с Кики все равно спустились к парковым воротам сладкой парочкой. Это был один из его способов сказать «прости». Так они уравновешивали прожитый день.
— Только посмотрите на эту очередь, — хмуро сказал Джером, мечтавший об идеальном вечере. — Надо было выехать пораньше.
Кики поправила на плечах свой лиловый палантин.
— Ну не такая уж она и длинная. Во всяком случае, не холодно.
— Я махану через забор только так, — сказал Леви, берясь за чугунные пики ограды. — А вы стойте, как лохи, в очереди. Братану ворота ни к чему, он и так перепрыгнет. Это по-уличному.
— Что-что? — переспросил Говард.
— Ну, по-уличному, — протянула Зора. — То есть в согласии с улицей, по уличным законам. В унылом Левином мирке, если ты негр, у тебя тайный священный союз со всякими закоулками.
— Слышь, кончай рот разевать. Что ты знаешь про улицу? Ты ж ее не видала.
— А это что? — спросила Зора, ткнув в землю пальцем. — Зефир?
— Брось. Это не Америка. Разве это Америка, это детская площадка. Я родился в этой стране, я знаю. Ты смотайся в Роксбери или в Бронкс[9] — вот Америка и вот улица.
— Леви, ты не живешь в Роксбери, — медленно проговорила Зора. — Ты живешь в Веллингтоне. И мотаешься в Арундел[10]. И носишь белье со своими инициалами.
— А я, интересно, уличный? — задумался Говард. — Я полон сил, и у меня есть шевелюра, глаза и прочее. И яйца первый сорт. Конечно, IQ мой выше среднего, но пороху во мне много.
— О нет.
— Папа, не говори «яйца». Пожалуйста.
— Так я гожусь для улицы?
— Черт, почему ты из всего делаешь хохму?
— Я так хочу быть уличным!
— Мам, ну скажи ему.
— Я разве не пацан? Ну погляди. — Говард начал выворачиваться наизнанку, усиленно работая телом и руками. Кики вскрикнула и прикрыла глаза ладонью.
— Честное слово, мам, я иду домой — еще раз он дернется, и я ухожу.
Леви отчаянно искал свой капюшон, чтобы закрыться от пантомимы Говарда, который и не думал останавливаться. Через несколько мгновений Говард порадовал публику единственным хранившимся в его памяти отрывком из рэпперской песни — эти строчки он таинственным образом выудил из лирической жвачки, которую ежедневно жевал Леви.
— Моя шняга не коряга, — начал Говард. Его домочадцы взвыли от ужаса. — Мой батон умен, как Платон.
— Все, меня нет.
Леви ловко рванул вперед и нырнул в муравейник, сочившийся в ворота парка. Все рассмеялись, даже Джером, и, глядя, как он смеется, Кики почувствовала облегчение. С Говардом всегда было весело. Ей уже при первой встрече с ним пришла в голову расчетливая мысль: он из тех отцов, которые могут рассмешить своих детей. Кики ласково ущипнула его за локоть.
— Что-нибудь не так? — самодовольно спросил Говард и разомкнул сложенные на груди руки.
— Все так, милый. Телефон-то у него есть? — спросила Кики.
— Есть — мой, — ответил Джером. — Он стащил его утром из моей комнаты.
Они примкнули к медленно текущей толпе, и парк дохнул на Белси своими сладкими, живыми, плотными ароматами уходящего лета. Этим влажным сентябрьским вечером Бостон-Коммон был мало похож на ухоженное историческое место громких речей и публичных казней. Он презрел садовников и возвращался к естественности и дикости. Бостонская чопорность, присущая, по мнению Говарда, всему историческому, просто не устояла перед наплывом жарких тел, стрекотом сверчков, нежной сыростью деревьев и мелодичной какофонией, создаваемой при настройке инструментов. И слава богу. С ветвей свисали желтые, как рапс, фонарики.
— Вот здорово, — сказал Джером. — Оркестр словно парит над водой. Огни отражаются, поэтому так и кажется.
— Ага, — ответил Говард, глядя на островок, висящий над водой в ореоле отражений. — Ну и ну, ух ты, обалдеть.
Оркестр расположился на маленькой сцене по ту сторону пруда. Говард, единственный неблизорукий представитель Белси, заметил, что все музыканты мужского пола были в галстуках с рисунком в виде нот. Женщины носили тот же узор на талии, на широких, как кушаки, поясах. Над головами оркестрантов маячил гигантский транспарант с печальным профилем одутловатого, похожего на хомяка Моцарта.
— А где хор? — спросила, оглядываясь, Кики.
— Под водой. Он вынырнет попозже, как… — Говард изобразил человека, всплывающего из морских глубин во всем своем великолепии. — Есть Моцарт на льду, а это Моцарт в пруду. Так меньше несчастных случаев.
Кики тихонько рассмеялась, но внезапно ее лицо изменилось, и она сжала запястье мужа.
— Ох, Говард, — сказала она, настороженно глядя в глубь парка. — Есть две новости, хорошая и плохая.
— А? — откликнулся Говард, обернулся и увидел, что обе новости идут к нему по лужайке и машут рукой: Эрскайн Джиджиди и Джек Френч, декан гуманитарного факультета. Джек Френч, в типичных для Новой Англии широких штанах, перебирал своими длинными ногами плейбоя. Сколько же ему лет? Говард вечно терялся в догадках. Джеку Френчу с равным успехом могло быть и пятьдесят два, и семьдесят девять. Спросить его прямо было нельзя, а значит, нельзя было узнать наверное. Он походил на звезду экрана, граненая геометрия его лица напоминала картины Уиндхема Льюиса{6}. Лирические, слегка удивленные брови Джека норовили сложиться в пирамиду, а кожа была темная, тысячелетняя, словно его извлекли из торфяного болота по прошествии долгих веков. Седые шелковистые волосы, редкие, но покрывающие череп целиком, отметали подозрения Говарда, что декан стар, как баобаб, и были явно пострижены так же, как в молодости, когда, стоя на носу лодки и прикрывая ладонью глаза, двадцатидвухлетний Джек вглядывался в берег Нантакета{7} и гадал, не Долли ли стоит там на пирсе к нему лицом, держа два стакана виски с содовой. Эрскайн был полной противоположностью: отполированная, без единого волоска макушка и волшебные родинки, наполнявшие Говарда неизъяснимым весельем. На сей раз Эрскайн был в костюме - тройке невозможно желтого цвета, и каждая клетка его свободолюбивого тела противилась всем трем составляющим этого наряда. На миниатюрных ногах красовались остроносые туфли на кубинском каблуке. В целом он производил впечатление быка, делающего первые па перед боем. Когда парочка еще была метрах в десяти, Говард мог быстро и незаметно поменяться местами с Кики, чтобы Эрскайн естественным образом повернул к нему, а Джек пошел своей дорогой. Так он и поступил, но, к сожалению, Джек не понимал, что значит диалог, он всегда обращался к людям. Точнее даже не к людям, а к пустоте между людьми.
