Герман Вук - Внутри, вовне

— О, он уже тогда был очень важным человеком, — беззаботно сказала Ли. — Он в Иерусалиме знал всех и вся.

— Как так? Он ведь был тогда всего-навсего преподавателем истории в университете.

Ли не любит, когда ее рассказы подвергают сомнению.

— Он же был летчиком-любителем, так? Ну так вот, а начальник британской разведки тоже был летчиком-любителем, они оба занимались в одном и том же аэроклубе, и они были друзья — водой не разольешь.

— Что говорит Моше о ходе военных действий?

— Это тебя не касается.

Молчание. Марк сделал мне знак глазами.

— Если на то пошло, он говорит, что самое худшее уже позади, — сказала Ли, сверкнув глазами, — и мы их разобьем в пух и прах. Сначала сирийцев, потом египтян.

Я знаю, что Ли это только что выдумала. Я научился догадываться о том, каковы дела на фронте, по тону ее голоса в телефонной трубке. Она живет в Рамат-Ране в снятой квартире неподалеку от дома генерала Лева, и я каждый день ей звоню. И с каждым днем в ее голосе все меньше энергии и бодрости и все больше озабоченности.

— Он действительно так сказал? А он не сказал тебе, что на южном фронте — сплошной разброд? Что генералы не разговаривают друг с другом и никто не выполняет приказов Дадо? Что Моше Даян в таком отчаянии, что впал в полную прострацию?

— Откуда ты взял всю эту чушь? — воскликнула Ли. — От этой своей вертихвостки?

Марк — джентльмен, и он пропустил было этот эпитет мимо ушей, но Ли вошла в раж.

— Как тебе вообще не стыдно: ведь ее муж — на фронте, сражается с египтянами! Как ты можешь сам на себя смотреть в зеркало, когда бреешься?

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Да ну тебя! Мы же — в Израиле. Хочешь, я назову ее по имени?

— Когда разразилась война, они начинали дело о разводе, — резко сказал Марк. — Может, сменим тему?

Не успели Марк и Ли уйти, как зазвонил телефон и женский голос с сабрским акцентом сказал:

— Вас вызывает премьер-министр.

После минуты молчания, позволившей мне оправиться от изумления, я услышал в трубке знакомый прокуренный голос:

— Дувидл, в чем дело? Вы в Израиле, и вы не пришли повидать Голду?

С тех пор как я впервые познакомился с Голдой, я всегда был для нее «Дувидл» — то есть «маленький Дэвид».

— Простите, госпожа Меир, но я полагал, что вы сейчас очень заняты.

Она издала какой-то звук — то ли смешок, то ли ворчание.

— Вы так считали? — пауза; тяжелое дыхание. — Кстати, Дувидл, примите мое сочувствие. Как здоровье вашей матери?

— Спасибо. Сегодня врачи были более обнадеживающими.

— Сколько вы пробудете в Израиле?

— Гм… Это зависит от маминого состояния. Оно очень серьезно.

— Да. Я знаю. Мне сообщили. И все-таки, Дувидл, вы можете нам помочь, если поскорее вернетесь домой.

— Когда, госпожа Меир?

— Сегодня вечером.

У меня закололо, словно иголками, под мышками, по спине и по ногам до самых пальцев.

— Госпожа Меир, скажите мне, что я могу сделать, я все сделаю.

— У меня совещание. Вы пробудете некоторое время у этого телефона?

— Да.

— Дувидл, все будет хорошо, — сказала она, и теперь она говорила явно очень серьезно, опуская слова, как тяжелые камни. — Мы не откажемся ни от какой помощи. Но если мы и не получим помощи, все равно все будет хорошо.

Откуда она узнала, что я в Израиле? Откуда она узнала про маму? Как видно, Ли права: мы в Израиле. Надеюсь, до того как я улечу, я смогу из тех же источников узнать, что с Сандрой. Не знаю, как я предстану перед Джен, не узнав этого.

Вот почему я сижу здесь на балконе над своей рукописью, пытаясь ее продолжать, и жду телефонного звонка, а в мыслях у меня сплошная каша. Прошло два часа. Чемодан у меня уже уложен.

Глава 76

Коронки для Бобби

Незадолго до двадцать пятого июля, когда я все больше и больше скучал по Бобби, мне пришло в голову, что хорошо было бы что-нибудь ей подарить на память обо мне. Так вот, как вы помните, я уже упоминал, что Бобби улыбалась несколько по-особенному — не приоткрывая зубов. Дело в том, что два верхних зуба у нее были обесцвечены и в них были очень заметные темные прожилки. Бобби, видимо, это хорошо знала и потому, когда улыбалась, хотела этот дефект скрыть. Ну и я решил подарить ей коронки на эти два зуба.

Она позвонила мне сразу после прибытия, прямо с автовокзала; голос ее звучал приветливо, хотя немного утомленно. Когда я попросил ее сразу приехать ко мне (я, конечно, хотел как можно скорее сказать ей про коронки), она с сомнением переспросила:

— Прямо сейчас? Ты уверен? Разве вы с Питером не работаете?

— Питер уехал в Джонс-Бич.

— О! — Она несколько секунд размышляла; в трубке слышались отдаленные гудки и тарахтение автобусов. — Ладно, я заскочу — может быть, на несколько минут. Я с дороги грязная и растрепанная, но мне хотелось бы показать тебе свой загар. Рой построил себе бассейн, и мы с Моникой из него не вылезали. Но я так растолстела: ты меня не узнаешь.

Я ее узнал. На ней было знакомое легкое серое платье; что же до того, что она растолстела, то если она и прибавила в весе фунт-другой, это делало ее только более соблазнительной.

— Привет, Бобби! Да, ты таки загорела!

Мы скромно поцеловались в темной прихожей, не прижимаясь друг к другу.

— Как мистер Голдхендлер? — спросила Бобби с искренней озабоченностью. — Он поправится? Я очень о нем беспокоилась.

— О, это долгая история. Он, наверно, еще несколько месяцев не сможет работать.

— Как это ужасно! Ну, дай на тебя посмотреть. — Мы пошли в гостиную. — Тебе бы тоже надо было съездить в Джонс-Бич: ты ужасно бледный.

— Я очень рад, что я не поехал в Джонс-Бич, — сказал я.

Она огляделась вокруг.

— Здесь все, как было. Ты продлил поднаем? Ну, — сказала она, усаживаясь в кресло и скрестив ноги, — расскажи мне про Эла Джолсона. Я однажды пыталась устроиться в какой-то его спектакль, но куда там! Конкурс был огромный, и меня не взяли. Как тебе нравится на него работать?

То, что я сделал, трудно назвать ответом на ее вопрос. Я накинулся на Бобби как леопард.

Читатель, конечно, этого не одобрит, но позвольте мне объяснить. Когда Бобби села, она аккуратно приподняла и разгладила свою серую юбку, чтобы ее не помять — то есть не помять ее еще больше, после того как она достаточно смялась во время долгой поездки в автобусе, — и при этом она скрестила свои длинные ноги, так что юбка поднялась выше колен. Это и спровоцировало меня на неожиданный прыжок, который — с какой стороны ни погляди — не имел никакого отношения к ее зубам. Бобби сделала все возможное, чтобы отразить нападение леопарда, но ей это не удалось: она устала с дороги, силы были не равны, и последовало то, что последовало.

— Дорогая, — сказал я, когда сердце у меня стало биться настолько ровно, что я снова смог разговаривать, — скажи, ты когда-нибудь думала о том, что тебе нужно сделать что-то с зубами?

— Думала ли я? — она удивленно заморгала. — Милый, это же для меня вопрос жизни и смерти. Но, к сожалению, мне это не по карману.

— Мне по карману.

У нее глаза полезли на лоб:

— Да ну тебя, не могу же я тебе позволить истратить на меня такие деньги.

— У меня сейчас есть деньги, и именно это я собираюсь сделать.

Она внимательно посмотрела на меня, потом ехидно сказала:

— Прощальный подарок?

— Что-то вроде того.

— Милый, но мне казалось, что мы простились еще в июне.

— Мне тоже.

Бобби прибыла в Нью-Йорк в два часа дня. Сейчас, по часам на небоскребе «Парамаунт», было без четверти четыре. К тому моменту, когда она ушла из «Апрельского дома», она согласилась поставить себе за мой счет коронки, и ее благодарность не знала границ.

— Да, это можно сделать, — сказал доктор Мэлман, дантист Гарри Голдхендлера — и мой уже около года. — Я сделал совершенно новый рот Маргарет Салливэн. У меня лечили зубы Этель Мерман и Генри Фонда. Это моя специальность.

— Я с этой девушкой почти не знаком, — соврал я. — Мы познакомились на какой-то вечеринке. Она всего лишь хористка, и, судя по всему, денег у нее не много.

Доктор Мэлман посмотрел на меня, и его улыбка сказала мне гораздо яснее, чем могла бы сказать длинная речь на чистейшем английском языке: «Не бойтесь, молодой человек, я вас не ограблю». Словами же он сказал:

— Разумеется. Пусть она мне позвонит, я ей назначу прием.

Через несколько дней мне позвонила Бобби:

— Милый, это совершенно невозможно. Он требует семьсот долларов.

— Неважно. Иди и делай! Сколько это займет времени?

— Неделю. И пока он все не кончит, ты меня не увидишь. Я не хочу, чтобы кто-нибудь меня в это время видел. Но ты действительно уверен, что можешь себе позволить такой расход?