Герман Вук - Внутри, вовне
— У арабов во всех войнах был перевес, но израильтяне всегда побеждали, — ответил я.
— Но такого перевеса у арабов еще никогда не было; да к тому же они застали израильтян врасплох. Дэвид, с сионизмом покончено, нужно взглянуть правде в глаза. Евреи так и не переселились в Израиль — по крайней мере, не в достаточном количестве. Здесь их слишком мало. Евреи готовы жить где угодно, только не здесь; они повсюду сидят у своих телевизоров и ожидают, что кучка израильских сверхчеловеков снова всех шапками закидает. А тем временем величайший израильский военачальник — не спрашивай меня, кто именно, — сегодня утром сказал своим офицерам: «Рушится Третий Храм». И не спрашивай меня, откуда я знаю. Я знаю.
— Ну так что же? — спросил я нарочито весело, чтобы успокоить самого себя. — Значит, теперь арабы двинулись вперед с севера и с юга, по дороге перерезая всем глотки, и встретятся здесь, в Иерусалиме, чтобы устроить евреям окончательную резню?
— Нет, ничего подобного не будет, — ответил Марк с грустной улыбкой. — Сверхдержавы их остановят — на определенных условиях, разумеется. Но русские будут тянуть резину, пока Израиль не потерпит полное поражение. Кончится тем, что от Израиля останется жалкий обрубок — скажем, в границах 1948 года. Сколько времени он потом протянет и как долго евреи захотят здесь оставаться — одному Богу ведомо, но это и не так уж важно. В Палестине евреи жили до того, как началось националистическое безумие, и, я думаю, здесь всегда останется какая-то кучка евреев, которая будет молится у Стены Плача и ждать Мессию. И им будет достаточно просторно на этой площади, пока арабы снопа не застроят ее домами.
Ему позвонила его пассия, и он уехал. Таков был мой первый вечер в этот приезд в Израиль — на второй день того, что уже сейчас стали называть Войной Судного Дня. Слава Богу, сегодня дела обстоят получше. Израильские генералы не лгут. «Я счастлив сообщить, — сказал журналистам генерал Эльазар, — что уже намечается поворотный момент, мы переходим в наступление. Мы им сломаем хребет». Вот это звучит очень по-израильски — после трех очень тревожных дней. На иврите есть выражение — йийе беседер, что означает «все будет в порядке». В этом был смысл слов Дадо, и я ему верю.
Странно, но телефонная связь с Америкой все еще работает — почти так же хорошо, как в мирное время. Я заверил Джен, что Моше Лев, по просьбе моей сестры Ли, пытается разыскать Сандру. Моше сейчас в Тель-Авиве, он старший советник генерального штаба. Он сказал Ли, что в израильскую армию Сандру ни в каком виде не взяли бы, даже если бы ей пришла в голову дурь попроситься, так что хоть эту тревогу — с плеч долой. Но все-таки — где она?
Отель «Савой», Иерусалим.
Среда, 10 октября 1973 года
Мама все еще держится. Израиль — тоже. Это — почти все, что я знаю и о ней, и о нем, если не считать того, что Дадо позавчера на своей пресс-конференции попал пальцем в небо.
Мама пережила критические двадцать четыре часа, и после этого врачи не разрешают ни мне, ни Ли ее навещать. Сегодня утром нам позволили лишь мельком на нее взглянуть. Она вся — кожа да кости, только глаза живые. Говорить она не могла. Она начала писать на блокноте какие-то корявые знаки; я поначалу подумал, что в них нет никакого смысла, но потом сообразил, что ее рука движется справа налево. Она не закончила второго ивритского слова, уронила карандаш и закрыла глаза. Она писала; «йийе беседер».
Интересно, когда Дадо сказал на пресс-конференции, что израильтяне перешли в наступление, — он что, сознательно вводил в заблуждение журналистов? Едва ли. В Израиле это не проходит. Должно быть, он положился на чересчур оптимистические донесения отдельных полевых командиров. Или, может быть, он поддался соблазну еще раз продемонстрировать всему миру, что израильтяне как были, так и остаются сверхчеловеками. По крайней мере сейчас, через пять дней после начала войны, положение кажется все хуже и хуже. Вчера здесь все были ошарашены, когда Брежнев вдруг призвал заключить соглашение о прекращении огня: это значит, что арабы уже готовы взять банк на свою уже сделанную ставку — сенсационную победу. Более того, из Советского Союза египтянам и сирийцам доставляются по воздушному мосту огромные количества оружия и военного снаряжения, так что, несмотря на все свои потери в боевой технике, арабы сейчас даже лучше вооружены, чем когда они начинали войну. Уже пошли какие-то слухи о том, что американцы собираются создать собственный воздушный мост в Израиль, в противовес советскому, но пока это только разговоры.
Эйб Герц оказался в большом тель-авивском военном госпитале «Тель-Ашомер». Мы с Марком пошли его проведать. Он лежит в постели с забинтованной головой, рукой на перевязи и несколькими не очень серьезными ожогами. Его танк был подбит, и в левую руку ему попало несколько осколков. Израильские военные хирурги — совершеннейшие чудодеи, они могут собрать человека буквально по кускам, и Эйб рассчитывает завтра вернуться на Синай. Он говорит, что здесь, как только раненых выписывают из госпиталя, они сразу же возвращаются в строй. Многие самовольно убегают из госпиталя и голосуют на дорогах, чтобы добраться до своих частей.
— Тебе всего этого мало? — спросил Марк.
— А что? Война еще только начинается, — ответил Эйб, с некоторой натугой открывая рот, потому что ему мешала повязка. — Мы должны форсировать Суэцкий канал и разбить египетскую армию. Только тогда наступит настоящий мир. Я не хочу этого пропустить. Некоторые из моего экипажа были ранены хуже меня, а они все еще сражаются. Со мной обошлись как с тепличным растением. Я ведь американец.
Пока мы шли подлинной больничной палате, Марк Герц озирался кругом и покачивал головой при виде этих забинтованных юношей. Одни, бледно-зеленого цвета, громко стонали, другие спали, но большинство выглядели довольно бодро: они оживленно беседовали, читали, курили, слушали радио.
Когда мы вышли на зеленую лужайку, освещенную ярким солнцем, я сказал:
— Это — евреи совершенно особой породы.
— Ничего особого в них нет. Стремление любой ценой выжить, выжить, выжить: в эту игру евреи играют уже тридцать веков. Выжить ради чего? В течение всей своей истории евреи были сумасшедшим народом. А эти — самоубийственно сумасшедшие; если, по-твоему, в этом их особость — пускай.
За обедом моя сестра Ли поцапалась с Марком из-за войны. Мы ели на балконе моего номера. Кухня в «Небоскряге» все еще отличная. Нам подавал официант, у которого обе руки были забинтованы, а один глаз закрыт повязкой. Ему было трудно открыть вино, и Марк сделал это за него, после чего он спросил официанта, почему тот не в госпитале. Официант удивился.
— Я здесь работаю, — сказал он, — в свободное от занятий время. Я учусь на авиаинженера. В армии я водитель джипа. А так как с этими ранениями я не могу водить машину, я работаю. В отеле не хватает людей.
Это был явный сабра — то есть урожденный израильтянин. Когда он ушел, Ли начала вспоминать о тех временах, когда она впервые услышала сабрский акцент в английском языке; и, как обычно, она ударилась в сентиментальные воспоминания, рассказывая о том, как хорошо было в Иерусалиме во время британского мандата — какой это был очаровательный, элегантный, космополитичный, мирный город. По сути дела, она говорит лишь о том, что в те годы она была молода и влюблена в мандатный Иерусалим, как я был молод и влюблен в «Апрельский дом». Но она умеет интересно рассказывать и подмечать живописные подробности: например, как она флиртовала с германским консулом, который отрицал, что он нацист, и говорил, что он, в сущности, очень любит евреев, а в конце концов Моше Леву удалось узнать, что он гестаповский офицер и у англичан на него — пухлое досье. Ли очень ярко описывала этого консула: у него были тонкие пшеничные усы, пронзительные голубые глаза, шрамы от студенческих дуэлей, звали его Клаус, и он великолепно танцевал. По словам Ли, она и Клаус предприняли увеселительную поездку в Каир и выиграли там бутылку шампанского, лучше всех станцевав танго в отеле «Шепард». Мне иногда сдается, что книгу воспоминаний нужно было бы написать не мне, а Ли. У нее бы это получилось занимательнее.
Марк спросил, каким образом Моше Лев смог получить доступ к архивам британской разведки, где хранилось досье на Клауса.
— О, он уже тогда был очень важным человеком, — беззаботно сказала Ли. — Он в Иерусалиме знал всех и вся.
— Как так? Он ведь был тогда всего-навсего преподавателем истории в университете.
Ли не любит, когда ее рассказы подвергают сомнению.
— Он же был летчиком-любителем, так? Ну так вот, а начальник британской разведки тоже был летчиком-любителем, они оба занимались в одном и том же аэроклубе, и они были друзья — водой не разольешь.
