Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

На Узеппе и Красавицу никто не обращал внимания, но они были так рады находиться тут, что ничего больше и не требовали. Чтобы не спугнуть такое счастье, они старались никому не мешать. Красавица улеглась на полу между стульями Давиде и Узеппе, и если бы не едва заметное помахивание хвостом, можно было бы подумать, что это не живая собака, а изваяние. Иногда она поднимала вверх счастливые глаза, как бы говоря: «Ну вот мы и вместе». Узеппе тихонько сидел на своем стуле, поглядывая вокруг большими доверчивыми глазами, стараясь даже не болтать ногами. Малыш, испытывая к Давиде уважение, в то же время чувствовал себя в его компании свободным. Кроме того, среди присутствующих было несколько местных жителей, которых он знал в лицо. Узеппе сразу же увидел старого знакомого — Клементе, брата Консолаты. Он помахал ему рукой, но тот не узнал малыша.

Клементе не играл. Он сидел за спинами игроков, напротив Давиде. Очень худой, бледный, с запавшими и мутными глазами, как у мертвеца, он кутался в пальтишко, несмотря на жару, и даже на голове у него была небольшая шапочка. На изувеченной руке вместо черной шерстяной перчатки, связанной Филоменой, была надета кожаная, очень старая, красновато-коричневого цвета, однако все продолжали звать его Черная Рука. Он был безработным инвалидом, полностью зависящим от сестры. Они ненавидели друг друга. По воскресеньям, когда она не уходила на работу, ненависть эта гнала его прочь из дома, и с раннего утра и до позднего вечера Клементе просиживал в остерии. Время от времени он протягивал руку, брал со столика стакан с вином, смотрел на него неподвижно и с отвращением, как будто видел там червей, и ставил стакан на место, не притронувшись к вину.

Находясь среди людей, Клементе отгородился от них, замкнувшись в угрюмом оцепенении, не реагируя на окружающее. Его не интересовали ни карты, ни передаваемые по радио новости, однако время от времени он прислушивался к тому, что говорил Давиде. Тогда его угасшее лицо немного оживлялось, на нем появлялось выражение неприязни, обиды и презрения.

Из присутствующих он один принадлежал к молодому поколению (хотя по его внешнему виду этого нельзя было сказать): действительно, он был старше Давиде всего лет на десять. Всем остальным было под шестьдесят или чуть больше, и они слушали Давиде рассеянно и терпеливо, как взрослые слушают подростка со странностями. Они не выказывали неудовольствия, хотя его назойливость мешала им. Некоторые из присутствующих знали его в лицо, но никто не считал его героем, как раньше в доме Маррокко. Из-за социального происхождения Давиде они относились к нему как к отпрыску захиревшего дворянского рода, почти как к инопланетянину.

Игроки были разбиты на пары. Рядом с Давиде сидел старик лет шестидесяти, еще крепкий и пышущий здоровьем. Надетая на нем серая майка оставляла открытыми мускулистые загорелые руки и белую кожу под мышками. У него были густые с проседью волосы; на шее на серебряной цепочке висел медальончик с изображением святого. Его партнер, сидящий напротив, был лысым мужчиной с плоским лицом в форме почтальона. Из второй пары игроков один коренастый и краснолицый, судя по говору, жил не в Риме, а в окрестностях. Скорее всего он был перекупщиком сельхозпродуктов. Другого Узеппе уже встречал раньше: он ходил по району, продавая с висящего на шее лотка лепешки из каштановой муки. Лоток с товаром лежал теперь на подоконнике, и Красавица то и дело с вожделением поглядывала на него. У лотошника было круглое морщинистое лицо, маленький нос и такие же уши. Он был очень медлительным, и другие игроки подстегивали его.

Позади крепкого игрока с медальоном сидел старичок лет шестидесяти, болезненного вида. Его худая жилистая шея торчала из ворота старого заштопанного пиджачка, который он надевал только по воскресеньям. Белки его блекло-голубых слезящихся глаз были покрыты лопнувшими капиллярами, но взгляд был спокойным и приветливым. Старичок с видимым удовольствием следил за игрой. Он был пенсионером и брался за любой мелкий приработок. Игра в карты по воскресеньям была единственным развлечением в его одинокой жизни. Он то и дело восторженно аплодировал ходам игрока с медальоном.

Из других зрителей одни следили за игрой с интересом, другие же просто дремали, продолжая в остерии послеобеденный воскресный отдых. Один из присутствующих время от времени подходил к радиоприемнику, выслушивал новости и потом пересказывал их другим. Некоторые клиенты, постояв немного возле играющих, уходили. Уходили и некоторые из сидевших, уступая место другим… Давиде же ни разу не встал со стула; ноги у него отяжелели, но внутри все бурлило.

Сегодня он был умыт и чисто выбрит, как будто и для него воскресенье было праздником. Волосы, обычно торчащие во все стороны, были приглажены, смочены водой и расчесаны на пробор. Этим непривычно ухоженным внешним видом и задумчивым, иногда внимательным взглядом он напоминал молодого студента со старой фотографии, несмотря на ввалившиеся щеки и бледность. На нем были немного мятые, но почти новые брюки и чистая белая футболка с короткими рукавами. Узеппе, который чаще всего смотрел на Давиде, заметил у него на руке, на изгибе локтя небольшую гноящуюся ранку. Забеспокоившись, он намеревался спросить о ней у Давиде, но не осмеливался прервать его страстную речь.

Давиде и сам не очень понимал, почему и о чем он говорит. Он пытался втянуть других в разговор о какой-нибудь глобальной (а может, личной?) проблеме. На такие вопросы нет ответа, тем более, что и сам он — непривычно, болезненно разговорчивый — пытался нащупать не решение, а саму проблему. Если обобщить его речи в тот день, они представляются мне в образе лошадей, бегущих все по одному и тому же кругу. Теперь он своим юношеским басом снова говорил о том, о чем присутствующие говорить не хотели. Он обвинял всех, и их в том числе, в нежелании вспоминать о войне и о миллионах ее жертв. Его главная мысль была такова: поскольку война закончилась, никто не хочет о ней вспоминать. Он повторял с укоризной: «Никто! Никто!..» Наконец игрок с медальоном сказал Давиде, не очень вникая в суть его речей и не слишком отвлекаясь от игры:

«Ну так ты об этом поговори, а мы послушаем». Он бросил на стол карту и воскликнул: «Туз!» Клементе, криво усмехаясь, поглядывал на Давиде с выражением, говорившим: «Ну, чего ждешь? Давай, выкладывай свою философию».

Помещение остерии, довольно просторное, имело два выхода. В углу, рядом с одной из дверей, за баром и холодильником, позади игроков в карты, у радиоприемника собралась небольшая толпа, слушая результаты футбольных матчей. В отличие от сидящих за столиками, эти, стоящие, были в большинстве своем молодыми. Они ничего не заказывали, зайдя в остерию только ради спортивных новостей. Их сменяли другие посетители, так что двери не закрывались: одни выходили, другие входили. Стоял шум голосов, говорили о футболе. Хозяин из-за стойки охотно включался в разговор. Тем временем пожилые завсегдатаи уселись еще за один стол играть в карты. Оттуда то и дело доносились возгласы: «Беру!», «Ходи!» и им подобные. Соединяясь с голосами болельщиков и голосами улицы, они создавали назойливый шум. Но он не раздражал Давиде, наоборот, внезапная тишина вызвала бы у него панику. Он ощущал необыкновенную ясность мыслей, она его возбуждала, хотя ему и казалось, что он двигается наугад, как заблудившийся ребенок, не осмеливающийся просить помощи у прохожих. Его охватил какой-то восторг, внешние шумы слились с теми, которые звучали в его душе, превратившись в единое целое.

Нетрудно понять, что это был один из его праздничных дней, но сегодня, в отличие от предыдущих, ему стало невыносимо сидеть в одиночестве в своей комнате. Он вышел на улицу, страстно желая общения. Ему хотелось видеть людей, слышать их голоса, дышать с ними одним воздухом.

У него не было никакого плана, он шел наугад. Очутившись перед остерией, он вошел в нее, поскольку она была ему знакома, он уже бывал здесь раньше.

Давиде не хотел выпивать, более того, алкоголь был несовместим с этим его праздничным состоянием, но он заказал немного вина, чтобы не выглядеть белой вороной среди других клиентов. Выпив, он повел себя так же, как человек, случайно зашедший на танцплощадку и почувствовавший непреодолимое желание танцевать, несмотря на сильную усталость в ногах… А ведь это была не танцплощадка… Это было…

Он сам не понимал, что вдруг толкнуло его придвинуть свой стул к соседнему столику, в тот момент единственному занятому из всех столиков остерии. Его движение было таким резким, что походило на вызов. Наверное, где бы и с кем бы он сейчас ни находился (в суде, в богадельне, при английском дворе), он поступил бы точно так же. Он подчинился необоримому желанию, одному из тех, которое заставляет человека раздеться догола на городской площади.