Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Он сам не понимал, что вдруг толкнуло его придвинуть свой стул к соседнему столику, в тот момент единственному занятому из всех столиков остерии. Его движение было таким резким, что походило на вызов. Наверное, где бы и с кем бы он сейчас ни находился (в суде, в богадельне, при английском дворе), он поступил бы точно так же. Он подчинился необоримому желанию, одному из тех, которое заставляет человека раздеться догола на городской площади.

Наверное, ему показалось, что, повернув стул, он принял какое-то еще не ясное, но очень важное решение, хоть и неожиданное для него самого.

Только открыв рот, он понял, что самым сильным его желанием сегодня было говорить. Ему казалось, что он был тугим узлом, а все остальные путались и запинались за этот узел, который можно было развязать, только разговаривая с другими. Он заговорил, как будто бросился в бой, надеясь отдохнуть после победы. Будет это диалог или монолог — не имело значения. В одном Давиде был уверен: необходимо срочное общение!

Тем для разговора было столько, что он затруднялся в выборе. К тому же Давиде понимал, что нынешней остротой ума был обязан не здоровью, а какой-то внутренней лихорадке, которая одновременно мешала ему и помогала. Да, говорить, но с чего начать? Он заговорил о войне, надеясь, что эта тема, как Полярная звезда, укажет ему верное направление. Но даже после слов игрока с медальоном Давиде продолжал неразборчиво и нахально тараторить какие-то обвинения, вызывая лишь кривую ухмылку у Клементе.

«Война закончилась, теперь надо думать о мире», — сказал краснолицый игрок, мельком взглянув на Давиде, но тут же забыл о нем и, уставившись на своего партнера, медлительного бродячего торговца, воскликнул: «Давай! Чего ждешь?»

«Ну конечно, война закончилась, пришел мир, разумеется!» — повторил Давиде в полемическом запале и засмеялся развязно. Смех этот поразил Красавицу, она подняла уши. Между тем Давиде, поддавшись внезапному приступу дурного настроения и ерзая на стуле, мрачно сказал, глядя на краснолицего игрока, который, по правде сказать, больше не обращал на него внимания: «Такие перемирия, как нынешнее, заключались уже сто тысяч раз! И еще сто тысяч раз заключатся, а войны как были, так и будут! Называть миром подобное безобразие — это… это порнография! Это значит — оплевать мертвых. Ну, конечно, мертвых на войне подсчитывают с точностью до сотен тысяч и дело сдают в архив, а по праздникам господа во фраках возлагают венки к могиле Неизвестного солдата…»

«Жизнью пользуйся, живущий, мертвый, спи спокойным сном», — произнес пенсионер, подмигнув Давиде слезящимися глазами, но без всякой иронии, скорее с сочувствием.

«Дело сдано в архив!» — с возмущением повторил Давиде, но тут же подумал, что, продолжая злиться, он с самого начала пойдет по неправильному пути. Усилием воли он заставил себя совершить мысленный поворот на сто восемьдесят градусов, что привело к раздвоению его личности: был Давиде-Супер-Эго, который командовал, и просто Давиде, который ему подчинялся, хоть и сомневался в адекватности целей и средств. В дальнейшем этот Давиде-Супер-Эго появлялся то под видом разящего клинка, то как пародия на самого себя… В данный момент он принял облик Учителя Истории. Нахмурив брови, Давиде заставил себя собрать воедино все знания, начиная с тех, которые он получил еще в гимназии. Если он хотел подготовить поле для будущего сражения, он должен был говорить спокойно, ясно и по порядку. Поэтому он решил прежде всего выделить некоторые общеизвестные посылки, не требующие доказательств, как аксиомы в теоремах. Он начал излагать свои мысли с той же серьезностью, с какой школьником отвечал у доски: уверенно и складно, как будто читал по написанному.

1) Слово фашизм — новое, но им обозначается очень старая, почти доисторическая социальная система, менее развитая у людей, чем у человекообразных обезьян (об этом знает всякий, кто изучал зоологию). 2) Система эта основана на насилии над беззащитными (народами, классами или индивидуумами) со стороны тех, кто владеет инструментами насилия. 3) Во всем мире и на всех этапах развития человечества, начиная с доисторических, не существовало никакой другой системы, кроме этой. На современном этапе крайние проявления этой системы, характеризующиеся подлостью, глупостью и безумием, свойственными эпохе разложения буржуазии, были названы фашизмом или нацизмом. Система эта под другими, иногда противоположными, названиями существовала везде и всегда, с самого начала человеческой Истории.

Начиная разговор, Давиде поворачивался то к одному, то к другому из присутствующих, как бы призывая их в свидетели. И хотя из его речи, произносимой негромко, среди всеобщего шума слышны были лишь обрывки фраз, он продолжал говорить с какой-то тупой надеждой:

«История человечества — это история более или менее замаскированных фашистских режимов. Греция времен Перикла, Рим эпохи цезарей и пап, степи кочевников, империя ацтеков, Америка первых поселенцев, Италия эпохи Рисорджименто, царская и советская Россия — повсюду мы видим те же отношения свободных людей и рабов, богатых и бедных, покупающих и продающих, начальников и подчиненных, вождей и стада… Система не меняется, меняются слова: религия, божественное право, слава, честь, дух, будущее — все это псевдонимы, маски… Однако в индустриальную эпоху некоторые маски не выдерживают, падают… система показывает зубы, оставляя на теле народных масс клеймо со своим настоящим именем… не случайно на языке системы человечество называют массой, что значит инертная материя… Так вот, материя эта, обреченная на рабский труд, подвергается уничтожению и распаду. Лагерь по уничтожению людей — вот новое название планеты Земля… Индустрия уничтожения — так звучит сегодня истинное название системы! Его надо начертать над воротами фабрик, над дверями школ, церквей, министерств, над небоскребами в виде неоновой рекламы… и на первых страницах газет… и на обложках книг… даже так называемых революционных… Quieren came de hombres!»[34]

Давиде не помнил, где он вычитал эту последнюю фразу. Он произнес ее и пожалел об этом: наверняка никто тут не понимал по-испански. С таким же успехом он мог говорить на древнегреческом или на санскрите: его речь воспринималась присутствующими лишь как сотрясение воздуха, не более. Он начинал догадываться об этом, и тут же спокойствие, запрограммированное его Супер-Эго, испарилось: Давиде судорожно задвигал руками и ногами, громко засмеялся и, возвысив голос, воскликнул: «Некоторые поверили, что последняя война была мировой революцией!»

Радио закончило передавать спортивные новости. Часть слушателей обсуждали их между собой, другие выходили на улицу небольшими группами. Юноша, подошедший к столу при последних словах Давиде (он был без пиджака, в одной рубашке), сказал ему: «Ну так сделай ее ты, революцию, если сможешь!» Давиде повернулся к нему и задиристо и враждебно ответил: «Я не из тех, кто этому поверил! Я таким революциям не верю! Настоящей революции не было! И я больше не верю, что настоящая революция когда-нибудь свершится!»

Но юноша, пожав плечами, уже отходил к группе болельщиков. «А какова она, эта настоящая революция?» — спросил из-за стойки бара хозяин, лениво глядя на Давиде, и, не ожидая ответа, тут же вернулся к разговору болельщиков, воскликнув: «По-моему, тут судья во всем виноват!»

По радио теперь передавали музыку, и хозяин уменьшил звук, чтобы лучше слышать мнение других болельщиков. От результатов сегодняшних матчей разговор перешел на последние победы сборной в международных встречах. Кто-то хвалил одного игрока, кто-то другого. Юноша, подходивший к столу, громко нахваливал игру Маццолы. Не сдержавшись, старичок с больными глазами поднялся со стула и, гордясь своей осведомленностью, воскликнул: «Однако победа в Турине — заслуга Габетто, а никак не Маццолы! Габетто два гола забил, два!» — он торжествующе покрутил двумя пальцами перед носом юноши.

По радио передавали теперь какую-то новую, становящуюся модной песню; один из молодых людей включил приемник погромче и в такт музыке стал пританцовывать, поводя бедрами. Другой, считая себя более компетентным в танцах, принялся показывать ему разные па. Часть посетителей, отвлекшись от спортивной темы, следила за ними. Шарканье ног танцующих добавилось к уже довольно сильному шуму, стоящему в остерии, который, однако, не мешал Давиде. Вся его энергия была направлена на достижение цели, которую он с трагическим упрямством поставил сегодня перед собой. В свете этого страстного желания все прочее вокруг него не имело никакого значения… Убежденный в том, что вопрос хозяина остерии требовал подробного ответа, Давиде, набравшись терпения, вернулся к своему уроку истории, к тому моменту, когда он его прервал. Прежним спокойным и размеренным тоном он заговорил о том, что эта извечная и всеобщая система угнетения по определению связана с собственностью как частной, так и государственной, что она неизбежно является расистской и реализуется через притеснения, агрессию и войны: иначе невозможно. Пресловутые «революции», происходящие внутри этой системы, должны восприниматься лишь как обращение неких тел вокруг центра тяжести, то есть в астрономическом смысле. А центр тяжести всегда один и тот же — ВЛАСТЬ и только ВЛАСТЬ.