Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
– Урбанский…
– Вроде так… Точно так! Фотку мне его показывала, около палатки стоит. «Вот о каком отце я мечтаю для своего сына». Это она мне так говорила… А он что, не русский разве?
– Не знаю. Может быть, еврей? – растерянно предположил ты, без сожаления прощаясь с одной из своих главных детских тайн – тайной отцова образа.
Отец засмеялся, глядя озорно и сочувственно.
– А не помешала бы тебе еврейская хитрость. Может, не осудили бы по сто семнадцатой, не накрутили такой бы срок.
Он перестал смеяться, но смотрел по-прежнему сочувственно, словно твоя русскость прибавляла тебе вины.
– Русский, русей не бывает…
К тому времени ты уже рассказал отцу о своих статьях и даже пытался объяснить, что не совершал приписываемых тебе преступлений, но отец нахмурился и, подняв руку, остановил:
– Ты мне это даже не говори! Мой сын… Чтоб мой сын по сто семнадцатой…
– Мать-то как? – спросил он после недолгого молчания с какой-то особенной мужской серьезностью во взгляде и интонации.
Ты задумался, не зная, как отвечать, и вспомнил вдруг приснившийся накануне сон, электричку и ваш разговор на языке мертвых.
– Мне кажется, она умерла, – тихо проговорил ты.
Отец вскинулся, глядя удивленно и недовольно.
– Что значит – кажется?
– Мне сон приснился, – попытался объяснить ты, но он перебил.
– Снам не верь! Мне тоже на зоне передали, что мать умерла, а она жива еще была. Не верь! Никому не верь, пока справку о смерти не получишь. Понятно?
Ты кивнул и улыбнулся, пряча улыбку – вспомнил справку о смерти своего отца, которую вынимал из шкатулки, когда матери не было дома, разворачивал, как шкурку умершей любимой лягушки, смотрел, гладил, целовал, как будто пытаясь вернуть отца в жизнь, а он, оказывается, был жив, несмотря на справку о собственной смерти, – жив!
«В самом деле, что это я? – подумал ты смущенно и радостно. – Мама жива!», – а она и в самом деле была жива, жива-здорова, более того, собиралась выходить замуж за неведомого Черняева-Бастардова, то ли жулика, то ли сумасшедшего, а скорей и того и другого, с двойной фамилией, но в одном лице, такое нередко бывает – жулик и сумасшедший одновременно.
– А родился ты, сынок, вот каким макаром, – без паузы и подготовки начал отец свой рассказ о тебе. – Когда я в Москву из Новомосковска с химии приехал, мамку твою забрали в роддом. Соседи сказали куда – я туда. И напился, понятное дело… Не, не сразу, она же целые сутки рожала. Спрошу в окошечке: «Твердохлебова не родила еще?» – «Иди-иди». Ну, я иду – там неподалеку в одном шалмане померанцевую в разлив давали, была такая водочка, сейчас такую не делают… Выпью сто пятьдесят и опять: «Твердохлебова не родила еще?» Короче, переночевал в отделении, но утром отпустили и деньги даже не отобрали, были тогда люди и среди мусоров, сейчас нету. Подхожу опять к окошечку, а она мне: «Сын!» Вес три семьсот пятьдесят, рост пятьдесят два сантиметра, видишь, чего помню? Ты… – Отец вдруг задохнулся, закашлялся, словно подавившись этим коротким словом, оно как будто стало в его горле комом. – Ох и ловко… – этой своей присказкой, словно хлебным мякишем, он протолкнул застрявшее слово внутрь – кадык гулко катнулся по морщинистой шее. – Я на радостях чего учудил… Я на все, что были, деньги купил у мороженщицы всю ее мороженую продукцию вместе с ящиком фанерным на шарикоподшипниках. Как бурлак на Волге, только те грустные были, а я веселый. Иду по улице, тяну лямку, грохот стоит – хорошо! А если навстречу дети – останавливаюсь: «У меня сын сегодня родился, вот вам за это мороженое! Еще? Пожалуйста еще! Еще?! Да сколько угодно!!» Народищу собралось, через дорогу переходил – движение остановилось. Машины бибикают, гаишник в свою свистульку свистит, смеются все…
Отец хрипло засмеялся и вновь закашлялся, а ты представил себе тот радостный июльский день, увидел его, услышал, почувствовал – теплый, солнечный, счастливый, огромный и прекрасный, как жизнь, – день твоего рождения.
Попробовал представить отца молодым, но не смог – не получилось.
– А мама в молодости красивая была? – спросил ты отца, избегая обращаться к нему на вы, потому как он строго это запретил, но и не решался обращаться на ты.
– Красивая? – отец задумался, вспоминая, и по-мужски доверительно поделился: – Да, по правде сказать, не особо… Умом брала. Но нет, ничего, симпатичная, – успокоил отец тебя и себя заодно.
(Нет, не могу, не удается, не получается пересказать наш единственный день совместной с отцом жизни во всей его последовательности – что-то из конца вдруг вспоминается, что-то из начала и тут же из середины, и, как это часто у меня бывает, какая-нибудь частность, мелочь оказывается больше и значительней целого.)
В какой-то момент ты вдруг заплакал, забыв, что не умеешь плакать, и, не понимая, почему ты плачешь, заплакал отец.
Впрочем, это было уже в конце.
Ехали целый день, с раннего утра до позднего вечера (это до Владимира-то!), больше стояли, чем ехали, впрочем, никто по этому поводу не возмущался, никто никого не торопил.
Отец не только рассказывал, отвечая, но и спрашивал, заботливо и основательно задавая свои родительские вопросы.
– Сам-то чем занимаешься?
– Занимался, – усмехнувшись, поправил ты, не имея желания вспоминать свою ушедшую навсегда в прошлое жизнь.
– Выучился?
– Выучился, – кивнул ты, улыбнувшись этому редкому и простодушному слову.
– На кого? – требовательно поинтересовался отец.
– На ветеринарного врача.
– Ох и ловко… – растерянно одобрил отец. – Да это же разве для Москвы профессия? Ни коров, ни овец. Кого лечить-то там? Какие у вас там животные?
– Собаки и кошки.
– А-а, – понимающе закивал отец. – Много их, правда, собак особенно.
– Кошек еще больше, только они по домам сидят.
– Ну в дома-то меня не пускали, а по улицам я свободно ходил. Два раза в собачье дерьмо вляпался! Любят их там у вас, ох любят! Платили-то хорошо?
– По-разному.
Ответ отца не удовлетворил, и он потребовал уточнений.
– Ну а премию-то хоть получал?
Ты улыбнулся про себя отцову «хоть» и напряг память, вспоминая, получал ли когда премию, но так и не мог вспомнить. Отец ждал ответа, глядя прямо и терпеливо.
– Получал, – торопливо соврал ты, и отец кивнул – удовлетворенно и важно, другого ответа он, видимо, не ждал.
– Ну а семья у тебя?
– Была.
– Дети?
– Дочь.
– Одна?
– Одна.
– Сына небось хотел?
Никогда не хотел ты сына, не думал даже о нем, но вновь произнес то, что отец ждал от тебя услышать:
– Хотел.
– Сына все хотят. – Глянув на тебя с чувством превосходства, отец громко и важно вздохнул, выпятил грудь и выставил вперед свой горделивый подбородок.
– А как вы с мамой познакомились?
– Познакомились как? На уроке. Училкой же она у нас на химии была.
– По химии? – не понял ты. – Разве она преподавала химию?
– Да не. – Отец засмеялся и стал объяснять, втолковывать, как бестолковому ученику: – Город Новомосковск Тульской области. Центр химической промышленности страны, как тогда говорили, кто сейчас про него знает, а тогда гремел. Я там самый первый свой срок отбывал, а она практиканткой была в школе рабочей молодежи, из института ее прислали.
– Ну и как она вас учила? – еще больше оживился ты, вспомнив свою маму с указкой у школьной доски.
Отец почесал лысый затылок, задумался.
– Да я уж и не помню… А нет, вспомнил! Книжку все нам вслух одну читала. Название забыл, а про что – помню… Там паренек один, студентик, голодный-холодный старуху топором кончил – деньги были нужны, задолжал, что ль, или в карты проигрался. И только он ее замочил, сестра старухина из соседней комнаты выползает, я тебе скажу, это правда, так всегда в жизни и бывает, стоит только начать, ну, он и ее…
– «Преступление и наказание»? – обрадованно проговорил ты.
– Чё?
– «Преступление и наказание» Достоевского?
Отец глянул с уважением.
– Ну, если ты так говоришь…
– Ну и как тебе? Понравилось? – живо и заинтересованно спросил ты.
– Что? Книжка-то? Да чего сказать… Спали мы на уроках… По две смены вкалывали, стекловату паковали, я до сих пор иголками стеклянными харкаю. – Отец задумался. – Она ж, эта книжка, до революции была написана, правильно? Ну вот… А тогда, как ни крути, другая была жизнь и народ был другой. Как говоришь – «Преступление и наказание»? Правильное название, но не по нынешним временам. Это раньше преступление и наказание рядом ходили, а нынче они порознь живут, не знаю уж, кто развел их и когда. Коммуняки, наверно… Нынче одни старушек решают, а другие сидят. Знаешь, за что я свой первый срок получил? Ну угадай… – Отец улыбался, ожидая от тебя единственно правильный ответ.
– Ни за что? – неуверенно спросил ты.
– Молодец, садись, пять! – хрипло рассмеялся отец и, тут же делаясь серьезным, продолжил: – За нарушение паспортного режима! А какой режим, если я вообще по чужим документам, не под своей фамилией жил. Рассказать, как я, Костя Краснопевцев, Лёшкой Золоторотовым стал? Сейчас расскажу…
