Сергей Морозов - Великий полдень
Я был ужасно туп. Самые трагические новости не производили на меня почти никакого впечатления. Все происходило как то сумбурно, в тумане. Я путал дни недели, да и сами недели тоже никак не мог сосчитать.
Запоздало пришло сообщение, что в ходе боевых операций в Москве погиб народный любимец Федя Голенищев. Как это случилось — шальная пуля или хладнокровное убийство, расстрел? Его тело не могли отыскать. По некоторым версиям оно было загружено вместе с тысячей других трупов в гондолу дирижабля. Впрочем, сначала почему то заговорили о том, что погиб вовсе не Федя, а Папа. Такая нелепейшая телевизионная утка. Это было весьма странно, поскольку, во первых, Папа был мало известен в широких народных массах, а во вторых, он все это время сидел у себя в Деревне живой и здоровый. Зато люди успели поскорбеть и узнали о нем, как о ближайшем сподвижнике Феди Голенищева и несомненном герое, положившем жизнь за други своя и вообще за святые идеи нашей России в черные для Москвы дни. Все наши по нескольку раз бегали к Папе в его охотничий флигель, чтобы убедиться, что он пока что жив. Только спустя несколько дней телевидение объявило о недоразумении. Папа, слава Богу, находится в добром здравии, а погиб именно Федя. И сразу, естественно, всколыхнулась новая волна отчаянной народной скорби. В конце концов какой то похожий труп все таки отыскали и состоялись пышные похороны. Опять таки ходили всякие слухи. С особым азартом, конечно, обсуждались теории различных заговоров.
Новая трагедия послужила поводом к тому, чтобы в который раз вся политическая ситуация была перевернута на сто восемьдесят градусов. Авторитет России снова вознесся до небес, а имя Феди Голенищева, как мученика и страстотерпца, немедленно было канонизировано святой церковью. Где то в руинах Москвы как раз отыскали икону, на которой в сонме ангелов, архангелов и патриархов, окружающих Христа Спасителя, якобы обнаружили чудесным образом отпечатавшийся, нерукотворный образ самого новомученика Феодора. При сем были, якобы, зарегистрированы массовые исцеления от неизлечимых болезней и явлены иные чудеса…
Еще чуть позже вдруг выяснилось, что прежнее, то есть старое правительство, как ни удивительно, вовсе не было настроено оппозиционно по отношению к России, а тем более, к законно избранному народному любимцу. Дескать, совсем наоборот: дополнительный анализ всех документов (указов, постановлений и ультиматумов), а также анализ событий, происходивших в период смуты, со всей убедительностью свидетельствовали о полной поддержке России прежним руководством. Более того, о признании абсолютной законности выборов и преемственности перехода власти.
Но и это еще не все. В самый разгар траурных мероприятий было сообщено, что покончил собой временный командующий вооруженными силами маршал и генералиссимус Сева Нестеров. Мгновенно нашлись документы и живые свидетели, подтвердившие, что Сева застрелился не просто так, а именно от великого несмываемого позора, который он, дескать, навлек на себя, преступно заняв нейтральную позицию в период вооруженного кризиса. Его упрекали в нерешительности, а то и прямо обвиняли в предательстве лидера России и даже называли «генералиссимусом иудой», но, впрочем, похоронили с отданием всех положенных его рангу почестей, хотя и с чрезвычайной поспешностью и практически тайно.
По обоим делам было, конечно, назначено строжайшее расследование, однако в свете вновь возникающих проблем оно если и велось, то в полном забвении прессы и телевидения, которые были заняты освещением экстренных новостей политической жизни.
Какую они все развили бешеную активность! Вся Россия, все ее лидеры, все члены бывшего правительства сомкнулись в едином порыве преодолеть кризис. Петрушка возглавил штаб новой пропагандистской компании. Его ретивые помощники пролезли в самые дальние углы и там учредили ячейки активистов, призванных возбуждать общественное мнение.
Теперь вся страна знала, что единственный человек, проявивший твердость в пик кризиса, был не кто иной, как наш Папа. Стали даже поговаривать, что Федя Голенищев хоть и был, дескать, всеобщим любимцем кристальной честности и нравственности, но в известные черные дни, между прочим, не проявил качеств, которые были так необходимы для решительнейшего подавления смуты, оттого и пострадал, сердешный. Население, натерпевшееся всяческих ужасов, с готовностью подхватило эту мысль. Более того, в народе утвердилось мнение, что он, народ, поддерживал Федю Голенищева не столько ради его симпатичной личности, присказок и балагурства, сколько ради той мудрой и спасительной силы, которая стояла за ним и которую, как всем стало абсолютно ясно, теперь олицетворял именно Папа.
Таким образом рядом с иконами, изображавшими новомученика и страстотерпца Феодора, стали носить портреты спасителя нации и нового народного благодетеля Папы, и буквально весь народ выражал свой восторг и свое единодушное доверие последнему. «Господи, конечно, мы его знали!» — говорили все. Единодушное горячее слияние и замирение ранее противоборствующих политических и общественных сил также было налицо. Со специальным обращением по этому поводу выступил Совет церковных иерархов. Выдвижение во главу государства такой фигуры как наш Папа было названо долгожданным и «указанным свыше». Политические аналитики и комментаторы всех мастей единогласно окрестили сей политический феномен ярчайшим и счастливейшим примером появления на политическом небосводе новой сверхзвезды — чеканной харизматической личности.
Кстати, сама «харизматическая личность» отнюдь не развивала бешеной активности в смысле публичной деятельности. Папа вообще предпочитал сидеть — посиживать в своей деревенской резиденции. У него, видимо, имелись свои представления о том, как он должен выглядеть в глазах толпы. А именно, он должен был предстать перед народом в образе справедливого и всесильного, но немногословного и скромного цезаря. Всего раз или два он выступил с предельно краткими телеобращениями. Во первых, по поводу канонизации светлой памяти Феди Голенищева, а во вторых, с лаконичным изложением грядущих перспектив, которые сконцентрировались в крылатой фразе: «теперь, мол, все будет как надо». И этого было вполне достаточно. Остальное народ мог легко додумать и самостоятельно.
Когда, лежа на постели в своем изоляторе, я время от времени поглядывал одним глазом в телевизор, мне казалось, что все торжественные мероприятия, начатые для чествования всенародно избранного правителя, продолжались так энергично, как будто вообще ничего не случилось. Как будто не было ни кризиса, ни битвы, ни загадочной смерти нашего «всенародно избранного», ни его похорон. Было такое впечатление, что Папа самым естественным образом занял место Феди Голенищева, и все настоящее являлось логическим и естественным продолжением предыдущего. Само собой разумеющимся считалось, что минувшие выборы проводились все равно что по кандидатуре Папы, а намечавшаяся церемония вступления в должность верховного правителя, приведения его к присяге и т. д., — была лишь не надолго отложена по «техническим причинам», но будет проведена по всем правилам. А то что в лидерах другой человек — это неважно.
Несмотря на введенный повсеместно строжайший режим чрезвычайного положения со всеми самыми жесткими мерами, в столице были возобновлены прерванные праздничные мероприятия. Результаты выборов теперь никто не оспаривал. Мне даже кажется, что теперь большинство населения искренне уверилось в том, что в минувшие выборы оно, т. е. население, голосовало именно за нашего Папу, а не за того, чей мученический образ глядел с иконы, помещенной в специально выстроенную для этого часовенку по соседству с новой триумфальной аркой. Эта арка была возведена в честь победного исхода грандиозного сражения и национального примирения. Ее поставили на исторической Треугольной площади (ныне пл. св. Феодора), пока что во временном пластмассовом варианте, и она являлась практически точной копией порушенной старой триумфальной арки…
Еще один человек регулярно навещал меня. Это был бывший официант Веня, произведенный Папой в мажордомы. Странное дело, когда он отсутствовал, я думал о нем ужасные вещи, но когда он появлялся у меня, в моей душе не оставалось никакого предубеждения против него. Можно сказать, Веня, когда я его не видел, и Веня, когда я его видел, был для меня как бы один в двух лицах — два совершенно разных человека. Его глаза снова смеялись. Они появлялись за окном, а потом Веня входил в комнату с какой-нибудь незамысловатой прибауткой, как в первую нашу встречу: «Цирк уехал, а кони остались…» Хотя лето только началось, он уже успел неплохо загореть. Он носил футболку без рукавов, его мускулистые худощавые руки в золотистых волосках отливали чудесным бронзовым тоном. После того как он заполучил в жены мою Наташу, наивная, почти звериная тоска, которая заедала его последнее время, похоже, совершенно улетучилась, и Веня снова являл собой образец бесшабашного жизнелюбия и того удивительного энтузиазма, которые так поразили меня еще при первой встрече с ним. Его открытый взгляд искрился, словно он был готов на любую авантюру.
