Сергей Морозов - Великий полдень
И еще кое что.
Может быть, это было моим бредом, а может быть, я действительно это видел. В небе над столицей, очень высоко и очень медленно плыл «летающий остров», громадный дирижабль. Он, оказывается, уцелел во время штурма. Но он был черного цвета — закопченный в жирном дыму пожаров. Там в вышине он плыл не один. Рядом с ним, вокруг него, двигались громадные надувные куклы, накачанные инертным газом. Сказочные персонажи, которых водили по улицам столицы в дни праздника. Теперь их выпустили в небо… И я вроде бы слышал, что на летающий остров (перед тем как запустить в небо) погрузили тысячу трупов — все жертвы карательной акции, проведенной в Москве. Они лежали там сплошной спрессованной массой. Якобы подобным остроумным способом тела решили скопом вывести из столицы. Говорил, что при этом с неба капало… Более того, я совершенно отчетливо помню, что и потом, уже в Деревне, я видел, как этот зловещий воздушный караван плыл над лесами, над полями.
10
В Деревне меня поместили в отдельный маленький коттедж или флигель, который служил чем то вроде изолятора. Можно подумать, я подхватил холеру или чуму. Впрочем, я нисколько не возражал. Здесь было тихо и спокойно. Да, собственно говоря, я и не был способен возражать. Мне не хотелось никого видеть. Конечно, меня постоянно навещал кто-нибудь из наших, но эти посещения были в тягость. Майя не появлялась, но и ее я не хотел видеть.
Меня преследовало воспоминание о видении рая. Оно было страшнее, чем воспоминание о разоренной Москве. Это была квинтэссенция истины. Никому нельзя было рассказать об этом. Я прислушивался к стуку сердца — бьется ли оно, нет ли. Иногда я напрягался, словно ждал, что вот вот снова попаду в каменные объятия. Я почти не мог спать. Едва засыпая, я просыпался задыхающийся и онемевший. Тогда я нашаривал на столике рядом с кроватью лекарства, которые прописали приезжавшие пару раз врачи, и с отвращением глотал таблетки.
Помнится, я спрашивал врачей, что меня ждет, что можно сделать, исправить, но они пожимали плечами: «Ничего, ничего, вот, попейте таблеточек…» Что я мог выяснить? «Доктор, я умру? — А как же!»… Что они могли ответить? Что тело мое — уже не вполне мое, а отпущенное мне время, моя жизнь, измеряется ничтожной величиной? Да это все равно, что еще при жизни улечься, словно труп, на анатомическом столе: анатомы копаются во внутренностях, качают головами — вроде прохожих, пробегающих мимо нищих и калек, околевающих у них на глазах. Наподобие посторонних людей, которые из любопытства или по долгу службы заглядывают в выгоревший дом, где сидят несчастные, пришибленные хозяева. Разве можно исцелить калек, помочь нищим? Разве в выгоревшем доме измученные хозяева могут снова почувствовать себя счастливыми?.. Я, кажется, и сам хотел пробежать мимо себя самого, чтобы не видеть того, что со мной стало.
Со времени моего затворения в изоляторе, Альга навестила меня одной из первых. Не помню, говорил ли я с ней о чем-нибудь или нет. Пожалуй, у нее могло создаться впечатление, что и ее я не желаю видеть. Конечно, это было не так, но во мне вдруг вскипела прежняя глупая досада на то, что она решила переоборудовать апартаменты. Хотя, если уж говорить начистоту, это было вообще не мое дело. Она была вольна привередничать и забавляться со своими апартаментами, как ее душе угодно. Устраивать у себя хоть вертеп, хоть монастырскую келью. Смотря по настроению… Но вот поди ж ты, мне были неприятны, не давали покоя прежние сплетни и язвительные замечания Мамы относительно того, для чего понадобилось это переоборудование, что якобы сам Папа потворствует капризам девушки. Как бы там ни было, но мне, хоть в лепешку расшибись, никогда доподлинно не узнать об истинном месте изумрудноглазой в его свите. Все то, что она сама рассказала мне, когда мы были вместе, теперь казалось частью общего бреда, логическим завершением которого стало страшное видение рая. Не знаю, откуда у меня взялась эта мысль, но я почти не сомневался, что Альга явилась ко мне просто из жалости. Она, конечно, улыбалась светло и нежно, но на самом деле, наверное, ужасно тяготилась необходимостью меня навещать — она ведь отнюдь не была обязана это делать. В общем, думаю, я вел себя с ней холодно, и вид у меня был недовольный. Я замечал, что она украдкой беседует о чем то со стариком садовником, который убирал у меня в изоляторе, приносил еду и лекарства, и это раздражало меня еще больше.
Иногда я выходил из изолятора и брел до ближайшего лесочка. Но я не чувствовал ни воздуха, ни природы. Не слышал пения птиц, шума ветра. Иногда мною овладевало какое то бешеное отчаяние. Мне словно хотелось проснуться от тяжелого сна и увидеть, что все снова идет по прежнему. Один раз я огляделся вокруг и, убедившись, что поблизости никого нет, принялся как безумный скакать по траве, размахивать руками и орать. Словно хотел убедиться, что еще существую, что моя плоть на самом деле не так уж немощна. Мне казалось, что таким способом удастся восстановить утраченную связь с миром… В конце концов я выдохся, у меня зашумело в голове, тяжело запрыгало сердце. Пришлось сесть на землю, чтобы отдышаться. Мне сделалось страшно одному в лесу, и я едва дотащился до изолятора, где, по крайней мере, лежали какие то лекарства, где маячил полупомешанный старик садовник.
Майя навестила меня. Один единственный раз. Причем явилась вместе с Папой. Об отношениях этой чинной с виду парочки можно было строить любые предположения. Но я не собирался ломать над этим голову. Она держала его под руку и явно избегала смотреть в мою сторону. Взглянув на меня, Папа покачал головой с таким видом, словно из вежливости пришел проститься с умирающим. В этот момент на меня нашло что то вроде прояснения, и я обратился к нему с глупым упреком: «Как же так, Папа? Ладно мы, но почему ты не защитил нашу любимую Москву?» Я действительно был идиотом; я думал, что он хотя бы на словах выразит сожаление по поводу случившегося. Но он ни чуть не сожалел. Напротив, усмехнулся: «Не беспокойся, Серж! Мы все, конечно, восстановим, мы развернем новое, еще более грандиозное строительство!» Он видел перспективы новых заказов, еще более фантастических подрядов и капиталовложений и уже будто бы распорядился сформировать целую «команду архитекторов». Это, по сути, будет не восстановление, а возрождение из пепла. Дело не ограничится одним лишь мегаполисом, вверх дном будет перевернута вся столица. Да что там столица, — вся Россия! Приветствуются самые смелые, передовые идеи. «Господи, о каких идеях он толкует?..» — подумал я. Мне показалось, что я впадаю в бред. Он понес какую то ересь об образцовых богадельнях, ночлежках, сиротских приютах и бесплатных столовых для голодных. Он от чистого сердца предложил мне (если я, конечно, оклемаюсь) внести свою творческую лепту в возрождение Москвы и поучаствовать в этой работе. «Нет уж!» — вырвалось у меня. Господи, разве можно восстановить то, что разрушено? Разве можно оживить труп?!.. Представляю, что эта «команда архитекторов» наваяет! «Ну как знаешь», — хмыкнул он. Не уговаривать же ему меня, в самом деле. Он никого неволить не собирается.
Так же от чистого сердца он обещал компенсировать все мои «физические и моральные ущербы», как ни как я почетный архитектор и все такое, и лично наблюдать за тем, чтобы обо мне достойно заботились. Обещал заходить почаще… Конечно, он напрочь забыл о моем существовании, лишь только вышел за порог. Да мне, собственно, и ни к чему была его забота, плевать я хотел на его заботу.
У меня еще долго стояло в глазах, как он крепко держал Майю за шею, когда они выходили из комнаты. А она даже не сбросила его руку. Шла покорно, как объезженная лошадка. Бог с ней!..
Мама не зашла ко мне ни разу. Честно говоря, я был очень даже рад такому пренебрежению с ее стороны. Пусть презирает меня, но на расстоянии. Хотя именно она прислала ко мне врачей. Я прекрасно понимал ее чувства. Ей, пожалуй, было не легче, чем мне. Насколько мне было известно, после всего произошедшего она не только не взбунтовалась против Папы, но, напротив, вдруг сделалась ко всему равнодушной. Забросила всю обширную общественную деятельность в России, замкнулась в узких хозяйственных делах Деревни.
Зато почти каждый день у меня бывали наши старички. Я обратил внимание, что отец ужасно постарел за последнее время и, видимо, плохо себя чувствовал. Поскольку говорить нам было особенно не о чем, они просто сидели недолго, а потом уходили. Я не касался семейных дел, а сами они деликатно помалкивали. Одно для меня было несомненно: родители были весьма довольны тем, что в силу известных обстоятельств Папа их вроде бы как окончательно «усыновил». То есть им было предложено поселиться в Деревне на постоянной основе, на что они, естественно, с радостью и согласились. В усадьбе им было отведено особое крыло, где их поместили вместе с отцом самого Папы и прочими приживальщиками родственниками.
