Жауме Кабре - Я исповедуюсь

– Видите? – Старик наклонился к Адриа, убирая со лба поредевшие волосы: на голове виднелось что-то странное, нечто вроде рубца от давнишней раны, которая болела и теперь.

– Вставай в ряд, или я размозжу тебе череп, – отчеканил голос доктора Буддена – офицера, положившего руку на кобуру. Поезд пришел позднее, чем обычно, и он немного нервничал. Особенно после разговора с доктором Фойгтом, который требовал от него то одних достижений, то других: придумайте же, черт возьми, неужели это трудно? Короче, я хочу отчет о достижениях.

Маттиас Альпаэртс не мог видеть глаз этого чудовища, поскольку козырек закрывал его лицо почти целиком. Он послушно встал в правый ряд и пошел, сам того не зная, не в газовую камеру, а в помещения дезинсекции, дабы превратиться в даровую рабочую силу и трудиться аd maiorem Reich gloriam[397]. А Будден, как Гаммельнский крысолов, забирал девочек и мальчиков. А Фойгт несколькими метрами дальше размозжил пулей голову Нетье де Бук, больной теще Маттиаса. И он все говорил Адриа: от угрозы этого офицера я опустил голову и с тех пор все думаю, что именно из-за того, что я не взбунтовался, погибли мои дочери, Берта и больная теща. Ни Берту, ни Жульет я не видел ни разу, с тех пор как мы сели в поезд. Бедная Берта, мы не успели даже посмотреть друг на друга в последний раз. Посмотреть друг на друга, хотя бы посмотреть… Господи боже мой, хотя бы издалека… Посмотреть друг на друга… Любимые мои, я вас бросил в беде. Не смог отомстить за тот страх, в который повергли эти людоеды Тру, Амелию и Жульет. Простите меня, если только такую подлость можно простить.

– Не мучьте себя.

– Мне был тридцать один год. И я мог бороться.

– Вам бы пустили пулю в лоб, и ваши близкие все равно бы умерли. А так они живут в ваших воспоминаниях.

– Глупости. Это моя мука. Тот нелепый протест был единственным проявлением бунтарства, которое я себе позволил.

– Я понимаю, почему он так говорит: человек просто не может не думать об этом. Меня только одно заставило поверить Маттиасу Альпаэртсу – его страдание. Которое его и приведет к смерти сегодня, завтра или послезавтра. Он мучился оттого, что удар прикладом, который предназначался ему, убил молодого парня. Оттого, что не поделился коркой хлеба с товарищем. Его великие грехи подтачивали его душу.

– Как Примо Леви?[398]

Впервые за весь вечер Бернат меня не обругал. Я посмотрел на него, открыв рот от удивления, и он продолжил: я имею в виду, что он покончил с собой, когда состарился. Он мог бы сделать это раньше, как только вышел из ада. Или как Пауль Целан[399], который тоже долго собирался.

– Они покончили с собой не потому, что пережили ад, а потому, что про него написали.

– Теперь я не улавливаю твоей мысли.

– Они про него написали, после чего уже могли умереть. Так я себе это представляю. А еще они, видимо, поняли, что писать об этом – значит переживать все снова, а переживать годами ад невозможно. И они умерли оттого, что описали тот ужас, который уже однажды испытали. В результате – столько боли и отчаяния, сведенных в тысячу страниц или в пару тысяч стихов. Вместить в небольшую стопку печатных страниц столько страдания кажется почти саркастической насмешкой.

– Или вот в такую дискету, – сказал Бернат, вынимая одну из дискет, стоявших на подставке. – Вся исполненная ужаса жизнь – на ней.

Только тут я заметил, что, уходя, Маттиас Альпаэртс забыл грязную тряпицу на столе в моем кабинете. Или нарочно оставил ее. Или подарил мне. Я заметил ее, но не решался прикоснуться. Вся исполненная ужаса жизнь была заключена в этой грязной тряпице, как на дискете. Или как в книге стихов, написанной после выхода из Освенцима.

– Слушай, Бернат… Вот что…

– Да?

– Мне сейчас что-то не до компьютеров.

– Как и всегда. При одном виде экрана ты идешь на попятную.

Бернат сел, подавленный, и потер лицо руками – я полагал, что это моя привычка. Зазвонил телефон, и Адриа вздрогнул.

– Это слова Горация: Tu ne quaesieris (scire nefas) quem mihi, quem tibi / finem di dederint, Leuconoe, nec Babylonios / temptaris numeros[400].

Молчание. Кто-то смотрит в окно. Кто-то – в пол.

– А что это значит? – спросила смелая девушка с длинной косой.

– А вы что, не учили латынь? – удивился Адриа.

– Ну…

– А ты? – Вопрос был парню у окна.

– Я… в общем…

Снова молчание. Адриа Ардевол в испуге обратился ко всей аудитории:

– Кто-нибудь изучал латынь? Хоть у кого-то из студентов отделения эстетических идей и истории эстетики когда-нибудь был курс латыни?

После долгих выяснений стало понятно, что латынь изучала всего одна девушка, с зеленой повязкой на голове. Адриа несколько раз глубоко вдохнул, чтобы успокоиться.

– Простите, а что здесь хотел сказать Гораций?

– То же, что сказано в Деяниях, во Втором послании Петра и в Апокалипсисе.

Молчание стало еще более напряженным. Наконец кто-то находчивый спросил: а что сказано в Деяниях и прочем?

– В Деяниях и прочем сказано: «придет же день Господень, как тать ночью».

– А про какого господина тут речь?

– Кто-нибудь читал Библию хотя бы один раз?

Чтобы избежать нового постыдного молчания, Адриа сказал: знаете что? Оставим эту тему. Или нет, в пятницу принесите мне какую-нибудь фразу из любого произведения литературы, имеющую отношение к этому топосу.

– Простите, а что такое топос?

– А еще до пятницы вы должны прочитать какое-нибудь стихотворение. И сходить в театр. Я спрошу.

Тут, увидев обескураженные лица студентов, он проснулся в испуге. Осознав, что это не сон, а воспоминание о последней лекции, он готов был расплакаться. И в это мгновение понял, что очнулся от кошмара, потому что звонил телефон. Вечно этот проклятый телефон.

На столе в его кабинете – работающий компьютер. Он никогда не поверил бы, что такое возможно. Лица Адриа и Льуренса казались бледными из-за света от экрана, в который оба внимательно глядели.

– Видишь? – Льуренс двигал мышкой, и курсор бегал по экрану. – Теперь давай ты.

Адриа, высунув кончик языка, передвигал курсор.

– Ты что, левша?

– Да.

– Подожди, я переложу мышь на твою сторону.

– Слушай, мне не хватает коврика, он слишком маленький.

Льуренс засмеялся про себя, но Адриа уловил его смех:

– Не хихикай: это правда, он мне мал.

Когда Адриа натренировался немного в работе с мышкой, он был посвящен в тайны создания текстового файла, который, как оказалось, напоминал какой-то бесконечный необыкновенный, волшебный свиток.

– Нет, понятно, что…

– Что «что»?

– Что это очень удобно… Но мне лень.

– А потом тебе надо будет освоить электронную почту.

– Ой нет. Нет-нет… У меня много работы.

– Это очень просто. А электронная почта – основа основ.

– Я умею писать письма. А внизу есть почтовый ящик. В конце концов, существует телефон.

– Отец сказал, что ты не хочешь мобильник. – Льуренс помолчал вопросительно. – Это так?

Телефон, уставший звонить безрезультатно, замолк.

– Мне он не нужен. У меня дома есть чудесный телефон.

– К которому ты не подходишь!

– Нет! – отрезал Адриа. – Напрасно теряешь время. Покажешь мне, как писать на этой штуковине и… Сколько тебе лет?

– Двадцать. – Показывая на одну из иконок: – Сюда ты должен нажимать, чтобы не потерялся текст, который ты написал.

– Это меня ужасно пугает… Вот видишь? Бумага не может потеряться.

– Еще как может! А еще может сгореть.

– Знаешь, а я помню тебя, когда тебе было всего два дня. В роддоме.

– Да?

– Твой отец с ума сходил от счастья! Он был невыносим.

– И теперь тоже.

– Ну, я хотел сказать…

– Вот, видишь? Так ты сохраняешь документ.

– Я не видел, как ты это делал.

– Вот так, видишь?

– Ты слишком быстро это делаешь.

– Смотри: берешь мышь…

Адриа взял мышь со страхом, как будто она могла его укусить.

– Возьми как следует. Вот так. Подведи курсор туда, где написано «сохранить».

– Почему ты говоришь, что он невыносим?

– Кто?

– Твой отец?

– Уф… Ну… – Льуренс остановил руку Адриа. – Нет-нет, левее.

– Она не хочет туда двигаться.

– Повози ее по коврику.

– Черт, это не так легко, как кажется.

– Ерунда. Пара минут тренировки. Теперь кликай.

– Что значит «кликай»?

– Нажми на кнопку мыши. Вот так!

– Фу ты! Как я это сделал? Ой, все исчезло!!!