Жауме Кабре - Я исповедуюсь
Бернат сел. Потом встал. Он все никак не мог поверить. Встал перед Адриа:
– Что значит «с опозданием на два года»?
Старик сел. Руки у него немного дрожали. Он положил их на тряпицу, которая по-прежнему лежала аккуратно сложенная на столе.
– А вы не думали о самоубийстве? – Я вдруг спросил это тем тоном, каким врач интересуется у больного, помогает ли ему ромашка.
– Знаете, как Берта смогла купить ее? – спросил в ответ старик.
– Нет.
– Да я вполне могу обойтись без нее, Маттиас, дорогой… Я могу жить как…
– Ну конечно. Ничего не случится, если ты будешь играть на твоей обычной скрипке. Но я тебе говорю, стоит попробовать. Моя семья может дать мне половину необходимой суммы.
– Я не хочу быть должной твоей семье.
– Это и твоя семья, Берта! Почему ты не хочешь согласиться?..
Тогда в дело вмешалась теща. Она еще не была больна. Это был период между двумя войнами, когда жизнь стремительно восстанавливалась и музыканты могли посвятить себя музыке, а не гнить в окопах. Это было время, когда Берта Альпаэртс бесконечное количество часов проводила репетируя на недосягаемой Сториони, которая звучала так прекрасно, чисто и глубоко и которую Жюль Аркан предлагал ей купить по заоблачной цене. Это случилось, когда Труде, нашей средней, исполнилось полгода. Жульет тогда еще не родилась. Настало время ужина, и впервые с тех пор, как мы жили вместе, тещи не было дома, так что, когда мы пришли с работы, никто ничего не приготовил поесть. Пока мы с Бертой что-то наспех стряпали, появилась теща с какой-то ношей и положила на стол великолепный темный футляр. Повисла глубокая тишина. Помню, как Берта смотрела на меня вопрошающим взглядом, а я не знал, что ей ответить.
– Открой футляр, дочка, – сказала теща.
Берта не решалась, и теща пояснила:
– Я от Жюля Аркана.
Тогда Берта бросилась к футляру и открыла его. Мы втроем склонились над ним, и Виал нам подмигнул. Теща решила, что раз скрипка прижилась в нашем доме, то может потратить свои сбережения, чтобы осуществить мечту дочери. Бедная Берта часа два молчала от потрясения, не имея сил прикоснуться к инструменту, как будто считая себя недостойной его, пока наконец Амельете, наша старшая, с волосами черными, как эбен, которая тогда была совсем крошкой, не сказала: мамочка, сыграй, я хочу послушать, как она звучит. Как чудесно она играла на ней, моя Берта… Как чудесно… Эта скрипка стоила моей теще всех ее сбережений. Всех. И еще каких-то неизвестно откуда взявшихся денег, о чем она никогда никому не говорила. Мне кажется, она продала свою квартиру в Шотене.
Старик замолчал, смотря куда-то сквозь стену кабинета, закрытую книгами. А потом, словно это был вывод из всей рассказанной им истории, произнес: я потратил много лет на то, чтобы добраться до вас и до скрипки моей Берты, господин Ардефол.
– Адриа, какого черта, разве это довод? Он может придумать какую угодно историю, ты что, не понимаешь?
– А как вы меня разыскали? – спросил Адриа с любопытством.
– Благодаря терпению и помощи людей… Детективы меня уверили, что ваш отец оставил за собой много следов. Он наделал много шума.
– С тех пор прошло много лет.
– А я много лет проплакал. Но до недавнего времени не был готов совершить определенные вещи, например забрать скрипку Берты. Я на пару лет задержался с визитом к вам.
– Пару лет назад двое расторопных господ мне говорили о вас.
– Я не давал им таких инструкций. Единственное, чего я хотел, – это узнать, где скрипка.
– А они явно хотели быть посредниками в сделке, – настойчиво продолжал Адриа.
– Боже меня спаси от посредников. У меня уже был с ними неудачный опыт. – Он пристально взглянул в глаза Адриа. – Ни при каких условиях мне не пришло бы в голову вести речь о сделке.
Адриа смотрел на него не шевелясь. Старик придвинулся к нему, словно желая избавиться от невидимых посредников:
– Я пришел не покупать – я пришел забрать то, что мне причитается.
– Тебя обвели вокруг пальца, Адриа! Ты дал обвести себя вокруг пальца ловкому мошеннику! Такой умный мужик, как ты…
Так как Адриа не сказал в ответ ни слова, старик заговорил опять:
– Когда я узнал, что скрипка у вас, я захотел сначала познакомиться с вами поближе. Мне, в моем преклонном возрасте, спешить уже некуда.
– Почему вам этого захотелось?
– Чтобы знать, должен ли я с вас спрашивать за ваши поступки.
– Говорю вам заранее, что я чувствую себя виновным за все.
– Потому-то я и изучал вас, прежде чем с вами встретиться.
– Что вы имеете в виду?
– Я прочитал «Эстетическую волю» и другую книгу, ну, которая толстая… «История… История…
– …европейской мысли», – подсказал Адриа, тщательно скрывая чувство гордости.
– Точно. И сборник статей, не помню сейчас, как он называется… Я их как одержимый перечитал в последние месяцы. Только не просите меня говорить про них…
Он притронулся рукой к голове, желая показать, что не мастер рассуждать.
– Но почему?
– Я и сам не знаю. Полагаю, потому, что я в конце концов вас зауважал. И потому, что, судя по наведенным мною справкам, вы не имеете ничего общего с…
Я не стал его разубеждать. Я, конечно, не имел ничего общего с… но имел много общего со своим отцом. Наверно, для разговора об этом момент был не совсем подходящий. Поэтому я промолчал. Я лишь снова спросил: почему вы захотели изучить меня, господин Альпаэртс?
– У меня много свободного времени. Стараясь исправить зло, я совершил множество ошибок. Прежде всего я решил, что если спрячусь, то ужас исчезнет. А что гораздо хуже, стал причиной новых ужасных поступков по неосмотрительности.
Он говорил со мной уже несколько часов подряд, а мне и в голову не приходило дать ему стакан воды. Я понял, что глубокие страдания коренились в его смутных и беспорядочных воспоминаниях, отчего он страдал еще сильнее и невыносимее.
Маттиас Альпаэртс пришел ко мне после обеда, в два или в начале третьего. Мы просидели в кабинете до девяти вечера, не считая двух-трех посещений туалета. Уже несколько часов, как окна были темны и пропускали лишь мелькающий отблеск фар с улицы. Мы посмотрели друг на друга, и я понял, что сейчас упаду в обморок.
Учитывая поздний час, мы договорились быстро: зеленая фасоль, картофель и лук, отварные. Когда я стал их готовить, он снова попросил у меня позволения отлучиться в туалет, и я извинился за то, что был таким невнимательным хозяином. Пока еда готовилась в пароварке, я вернулся в кабинет и положил скрипку на стол. Долго смотрел на нее. Сделал дюжину фотографий твоим историческим аппаратом, который лежал там, где ты его оставила. Фотографировал, пока не закончилась пленка. Спереди, сзади, сбоку, завиток и подгрифок, гриф и кое-какие детали украшений. Посреди съемки Маттиас Альпаэртс вернулся из туалета и стал молча наблюдать за мной.
– С вами все в порядке? – спросил я, не оборачиваясь и пытаясь сфотографировать надпись Laurentius Storioni me fecit сквозь резонаторное отверстие.
– В моем возрасте надо быть бдительным. Все в порядке.
Я убрал скрипку в шкаф и посмотрел старику в глаза:
– А откуда мне знать, что вы сказали мне правду? Откуда мне знать, что вы действительно Маттиас Альпаэртс?
Он достал потертое удостоверение личности со своей фотографией и передал его мне.
– Я это, я, как вы можете убедиться. – Он забрал удостоверение. – В отношении того, говорю ли я правду, боюсь, не смогу предоставить вам никаких доказательств.
– Я надеюсь, вы понимаете, что я должен в этом удостовериться, – сказал Адриа, прежде всего думая о Саре, о том, как она будет довольна, что я оказался порядочным человеком и вернул скрипку.
– Я не знаю, что еще могу вам предъявить, – сказал Альпаэртс с легким замешательством, убирая удостоверение. – Меня зовут Маттиас Альпаэртс, и я, на свою беду, являюсь единственным владельцем этой скрипки.
– Я вам не верю.
– Не знаю, что еще вам сказать. Как вы понимаете, дома не сохранилось никаких документов. Когда я смог наконец вернуться, то не обнаружил даже семейных фотографий. Они не оставили ничего, уничтожили все мои воспоминания.
– Позвольте мне не доверять вам, – произнес я, сам того не желая.
– Вы имеете на то полное право, – заметил старик, – но я пойду на все, чтобы вернуть скрипку: она соединяет меня с моей историей и моими женщинами.
– Я правда вас понимаю. И тем не менее…
Он взглянул на меня, словно поднявшись на поверхность из бездны воспоминаний. Лицо его исказилось от боли.
