Жауме Кабре - Я исповедуюсь
– Очень жаль. А у Льуренса-то как дела?
– Я уж почти не дышу, чтобы не поссориться, а Текла упражняется в терпеливости, пропуская мимо ушей то, что ей кажется неприятным. Вот это и называется нестабильная стабильность.
– Как дела у Льуренса?
– Хорошо.
Оба замолчали. Звонок телефона явно раздражал одного лишь Берната.
Сейчас я ему расскажу, что в те дни, когда я встречался с Льуренсом, мне показалось, что он ходит как в воду опущенный. Бернат скажет: это его обычная поза. А я возражу: нет, в этом виноват ты, потому что навязываешь ему жизнь, которой он не хочет. А Бернат сухо ответит: не лезь, куда тебя не просят. А я: не могу не лезть, меня это огорчает. И Бернат, четко выговаривая слова: э-то-не-тво-е-де‑ло. Понятно? А я: но он расстроен, он хочет стать учителем. Почему ты не даешь твоему сыну стать, кем он хочет? И Бернат вскочит в бешенстве, как будто собираясь снова отчитать меня за нашу Сториони, и уйдет, ругаясь, и не будет больше никогда со мной разговаривать.
– О чем ты думаешь? – заинтересовался Бернат.
– О том… о том, что тебе нужно как следует все подготовить. Обеспечить человек двадцать, которые придут тебя слушать. А зал подобрать на двадцать пять человек. Успех обеспечивается аудиторией.
– Ловко.
Мы опять замолчали. У меня хватает духу сказать ему, что мне не нравится то, что он пишет, но не получается поговорить с ним о Льуренсе. Опять зазвонил докучливый телефон. Адриа встал, снял трубку и снова ее положил. Бернат не осмелился отпускать какие-либо комментарии. Адриа снова сел и как ни в чем не бывало продолжил разговор:
– Не жди толп слушателей. В Барселоне ежедневно проводится по меньшей мере от восьмидесяти до ста культурных мероприятий. К тому же ты известен как музыкант, а не как писатель.
– Как музыкант – отнюдь нет. Я один из многих скрипачей, которые пиликают на сцене. А вот как писатель – да: я оригинальный автор, написавший пять сборников рассказов.
– Которых не купили и тысячи экземпляров.
– Одной только «Плазмы» разошлось около тысячи.
– Ты понимаешь, о чем я.
– Ты прямо как мой издатель – всегда подбодришь!
– Кто тебя будет представлять?
– Карлота Гаррига.
– Она неплоха.
– Неплоха? Да она гениальна! Она одна способна заменить целую аудиторию!
Он ушел, а Адриа так и не сказал ему ни единого слова про Льуренса. А Бернат так и не отступился от своей идеи устроить равносильную самоубийству лекцию о собственном литературном творчестве: «Бернат Пленса. Путь рассказчика». Так будет написано на приглашениях. Тут телефон зазвонил снова, и Адриа, как обычно, вздрогнул.
Адриа решил превратить занятие по истории эстетических идей в нечто иное и пригласил студентов в другое место и в другое время, как в тот раз, когда они пошли в вестибюль станции «Университет». Или как тогда, когда они занимались всякими забавными вещами, которые придумал этот чокнутый Ардевол. Однажды, по его словам, он проводил занятие в парке на улице Депутасьо, кругом ходили люди, а ему – хоть бы что.
– Кому-то неудобно это время?
Поднялось три руки.
– Надеюсь, все остальные будут. И – вовремя.
– А что мы будем там делать?
– Слушать. И высказываться, если кому-то захочется.
– А что слушать?
– Узнаете на самом занятии.
– А во сколько мы закончим? – это спросил парень-блондин, сидящий в окружении двух поклонниц, которые смотрели на него в восхищении от его своевременного вопроса.
– А это будет зачитываться на экзамене? – подал голос парень с квакерской бородкой, всегда сидящий у окна, поодаль от остальных.
– А нужно будет записывать лекцию?
Разрешив все вопросы студентов, Адриа закончил занятие как обычно – призывом читать стихи и ходить в театр.
Дома он обнаружил телеграмму Йоханнеса Каменека, который приглашал его к себе в университет прочитать лекцию завтра. Что? Завтра? Да он с ума сошел!
– Йоханнес?
– Ну наконец-то!
– Что происходит?
– Я прошу об одолжении.
– А почему такая спешка?
– У тебя, наверно, телефон не работает или трубка плохо лежит.
– Да нет… Просто… Но если звонить утром, то подходит женщина, которая…
– У тебя все в порядке?
– Ну да. По крайней мере, до твоей телеграммы было в порядке. Ты пишешь, чтобы я приехал прочесть лекцию завтра. Тут, наверно, ошибка.
– Да нет! Выручай! Меня подвела Ульрика Хёрштруп. Прошу тебя!
– Ну ладно. А о чем?
– О чем хочешь! Аудитория гарантирована – участники конференции. Все шло отлично. И в последний момент…
– А что случилось с Ульрикой Хёрштруп?
– Температура тридцать девять. Она не смогла выехать. К вечеру тебе доставят билеты.
– И я должен читать завтра?
– В два часа дня. Только не отказывайся!
Я отказался. Слушай, Йоханнес, я не представляю, о чем говорить, не вынуждай меня. А он сказал: говори о чем хочешь, только приезжай, пожалуйста. И тогда я должен был согласиться, и мне загадочным образом принесли прямо домой билеты, а на следующий день я вылетел в Штутгарт, в мой любимый Тюбингенский университет. В самолете я подумал, о чем мне хотелось бы рассказать, и наметил план лекции. В Штутгарте меня уже ждало заказанное такси с шофером-пакистанцем, который, домчавшись до места назначения с головокружительной скоростью и многократными нарушениями правил, высадил меня у входа в университет.
– Я просто не знаю, как отплатить тебе за эту любезность! – сказал Йоханнес, встречая меня.
– Вот именно что любезность. А за любезность не платят. Я буду говорить о Косериу.
– Только не о Косериу! О нем как раз сегодня уже говорили…
– Черт!
– Нужно было тебя… Вот черт! Извини. Можешь… не знаю…
Йоханнес, хотя и растерянный, схватил меня за руку и потащил к актовому залу.
– Ну, я что-нибудь сымпровизирую… Дай мне пять минут, чтобы…
– У нас нет пяти минут, – перебил Каменек, продолжая вести меня под руку.
– Ну хорошо, у меня есть минута, чтобы в туалет сходить?
– Нет.
– И после этого еще что-то говорят о спонтанности жителей Средиземноморья и методичной основательности немцев…
– Ты прав. Но Ульрика уже должна была заменять другого лектора.
– Ничего себе! Я уже третья жертва. А нельзя перенести?
– Невозможно. Такого никогда не было. Никогда. К тому же тут есть люди, приехавшие из-за границы…
Мы остановились у дверей актового зала. Он меня обнял, смущаясь, сказал: спасибо, друг, и ввел в зал, где треть из пары сотен участников конференции по лингвистике и философской мысли с удивлением воззрились на странного вида Ульрику Хёрштруп, лысоватую, с обозначившимся животиком и совсем не женского обличья. Пока Адриа пытался привести в порядок отсутствующие мысли, Йоханнес Каменек сообщил аудитории о проблемах со здоровьем доктора Хёрштруп и о том, что появилась счастливая возможность послушать доктора Адриа Ардевола, который расскажет о… он сейчас сам скажет о чем.
И он сел рядом со мной – думаю, в знак поддержки. Я почувствовал, как бедный Йоханнес в прямом смысле слова сдулся и обмяк. Чтобы собраться с мыслями и начать лекцию, я стал медленно читать по-каталански то стихотворение Фоща[402], которое начинается словами «Природа мирозданья через Разум / открыта мне. И им бессмертен я. / И в темной путанице бытия / подвластно время моему приказу»[403]. Я перевел его дословно. И от Фоща, и от необходимости философской мысли и настоящего перешел к объяснению того, что означает красота и почему человечество уже столько веков к ней стремится. Профессор Ардевол поставил множество вопросов, но не сумел или не захотел дать на них ответ. И неизбежно зашла речь о зле. И о море, о мрачном море. Он говорил о любви к познанию, не очень заботясь о том, чтобы увязать это с темами конференции по лингвистике и философской мысли. Он мало рассуждал о лингвистике и много о «я часто размышляю о природе жизни, но передо мной встает смерть». И тут в его сознании вспыхнула картина похорон Сары и ничего не понимающий молчаливый Каменек. Наконец Адриа произнес: вот почему Фощ заканчивает свой сонет словами: «…И плещутся о грудь мою века, / как плещутся о дамбу волны моря». Пятьдесят минут лекции прошли. Он встал и тут же вышел в туалет, до которого едва успел добежать.
До дружеского ужина, на который его пригласил оргкомитет конференции, Адриа хотел успеть сделать в Тюбингене две вещи, учитывая, что он улетал на следующий день. Спасибо, я сам. В самом деле, Йоханнес. Я хочу это сделать сам.
