Кэтрин Портер - Корабль дураков
И юноша почувствовал, что смягчается, уступает, проигрывает битву, застигнутый врасплох предательской атакой с незащищенного фланга, ведь в чувствах ты беззащитен, ты жаждешь любви, тебя ослепляет мучительный страх вечно оставаться в стороне от жизни, чужаком, изгнанником, когда не можешь во всем принять участие, во все внести свою лепту, стать человеком среди людей… и в душе он бился, метался в поисках самых нужных, самых верных слов: как объяснить старику, как бы его задобрить, получить свое — и не сделать ему ничего худого, не красть, не убивать, черт бы его побрал!
— Моей душе я сам хозяин, — угрюмо сказал он почти уже обычным голосом.
— Неправда, — спокойно возразил дядя. — Глупости ты говоришь. Но я больше не в силах с тобой спорить. Не стану тебя удерживать, — Он показал на свою койку. — Нащупай под матрасом, поближе к стене, мой бумажник и дай мне.
Пораженный этой внезапной победой, ощущая стыд, унижение и досаду, Иоганн неловкими руками стал рыться под одеялами. Нашарил бумажник, подал Граффу, тот не мешкая раскрыл его, достал из одного отделения солидную пачку банкнотов и, не считая, протянул Иоганну; жуткая улыбка проступила на его измученном лице.
— Пожалуй, для твоего блага мне следовало поступить иначе, — сказал он мягко, — но ни один дар не пойдет на благо, если он дается без благословения. Благословляю тебя, Иоганн, тебе следовало знать, что смерти я не боюсь. Даю тебе это не из страха, что ты отнимешь у меня жизнь. Но я боюсь, что иначе ты станешь убийцей. Это совсем не одно и то же, Иоганн. Эти деньги твои — и я больше не хранитель твой. Возьми их не задумываясь и ступай своей дорогой, дитя мое.
Иоганн стиснул пачку денег — так много! можно купить все что хочешь! — и, смущенный, сбитый с толку дядиным убеждением, что отныне он, Иоганн — неисправимый грешник, растерянно выпалил:
— Дядя, ты со мной обращаешься как со слугой, но слугу ты бы никогда не решился оставлять без гроша, как меня, это нечестно!
— Никогда я не считал тебя слугой, Иоганн. Не старайся оправдать себя таким бессовестным способом… а теперь, пожалуйста, помоги мне лечь, я очень устал.
Иоганн сунул деньги во внутренний карман куртки и занялся своими всегдашними обязанностями, лицо его пылало.
— И дай мне, пожалуйста, снотворного, — сказал Графф.
С внезапной жалостью смотрел Иоганн, как старик пьет микстуру. Стараясь подавить в себе это новое, неожиданное чувство, он осторожно, как его давно научили, не обнажая нескромно этот маленький живой скелет, сменил на нем костюм на ночную рубашку — поднял и потом бережно опустил одну руку, затем другую, натянул подол на распухшие коленные суставы, поднял бессильное тело, как младенца, аккуратно уложил, подвернул со всех сторон одеяло.
— Ну вот, спи, — сказал он, вдруг охрипнув.
— Спасибо, — сказал дядя. — Я тебе всегда благодарен.
Иоганн постоял над ним в нерешимости, потом сказал:
— Тебе спасибо, дядя. Я исправлюсь, обещаю тебе…
— Пожалуйста, ничего не обещай, — перебил Графф, приподнял руку и улыбнулся той же ужасной улыбкой мертвеца. — Увы, все мои нужды остались прежними. Я должен быть для тебя обузой до конца плавания. Мне надо еще раз увидеть Германию, Иоганн, до этого часа я должен дожить. Потерпи.
— Ты не будешь мне обузой, дядя, — горячо сказал Иоганн.
Впервые старик Графф увидел открытое лицо — дружелюбное и, что всего удивительней, полное великодушия, — оно неузнаваемо преобразилось, трудно было поверить, что это и есть бессердечный сын его, Граффа, бессердечной сестры.
— Доброй ночи, — сказал старик.
Иоганн бросился уже к двери, но приостановился, оглянулся.
— Доброй ночи, дядя. Спи спокойно.
Старик закрыл глаза, пусть благословенный наркотик проникнет в медленно текущую кровь, в наболевшие нервы… о, закрыть глаза и не дышать, заклинаниями воздвигнуть мир без света, нет, вселенную благодатной тьмы — вот безмерное счастье. О Боже, затми солнце и луну, погаси планеты твои, как я задул бы свечи. Вырони из державных усталых рук твоих тьму и тишину, тишину и покой, покой праха, погребенного под прахом, тьму и тишину и покой непроглядных морских глубин. Исцели мою скорбь своей тьмой, о Боже, я ослеплен светом Твоим. Вспомни обо мне на единый миг, смилуйся, внемли единственной моей мольбе: Ты есть жизнь вечная, да святится имя Твое, да будет воля Твоя ныне и присно и во веки веков, но отпусти меня… отпусти. Не лишай меня великого дара — благословенной тишины Твоей, вечной тьмы твоей. О Боже, дай мне умереть навеки…
Иоганн прошел почти до конца длинный полутемный коридор, сюда уже доносилась музыка, и голоса, и шум волн. Он помедлил у подножья трапа, его охватили смятение и печаль, все в нем еще дрожало от недавней встряски, глубоко внутри еще таились негодование, обида, словно пришлось пережить несправедливость, которую ничто и никогда не искупит. Он не мог не признаться себе, что прежней злобы на дядю уже нет, но и противился такой своей мягкотелости. Дядя поступил так, как должен был поступить давным-давно, не дожидаясь ни просьб, ни тем более угроз, почти с отчаянием говорил он себе. «Теперь я никогда от этого не избавлюсь… никогда…»
Он сунул руку в карман, тронул пачку денег, расправил плечи и, пересиливая опасения, от которых неприятно засосало под ложечкой, пошел искать Кончу.
Долго искать не пришлось: Конча болтала с Ампаро и Тито возле пианино, там же стояла маленькая закрытая корзинка с лотерейными билетами и разложены были напоказ выигрыши, рассчитанные прежде всего на женщин, — всякие кружевные скатерти, шарфы и веера и две красные нижние юбки из тонкой бумажной ткани с оборками, обшитыми по краю грубым белым кружевом. Сердце Иоганна так и подпрыгнуло, он даже остановился на миг, потом вышел на открытое место, чтобы она его увидела. Но Конча его не заметила, она держала перед собой одну такую юбку и легонько подкидывала ее коленкой. Первым Иоганна увидел Тито. Украдкой дал знак Конче, и она тотчас отдала юбку Ампаро, приветственно помахала Иоганну и так, подняв руку, пошла к нему — лицо очень серьезное, и совсем особенная мерная походка, бедра покачиваются, словно под музыку, она ему как-то сказала, что это называется meneo. Они тогда гуляли вдвоем по палубе, и Конча взяла его руку и приложила сбоку к своей талии, как раз над косточкой.
— Чувствуешь? — сказала она. — Только у испанок такая походка. Это называется meneo. Чувствуешь? Я не цыганка, знаешь? Я настоящая испанка, это верный знак.
Он весь вспыхнул, ощутив под рукой мягкое покачиванье — вправо, влево, вправо, влево… она уверяла, что это от природы, это не в мышцах бедер, но в костях.
— Ты делаешь это нарочно! — упрекнул он.
Но Конча сказала серьезно:
— Нет, это у меня от рожденья. Слышишь, что говорят мои кости. Meneo, meneo — это они сами так говорят.
И вот он стоит и смотрит, как она идет к нему, он все еще растерян, потрясен жестокой победой над стариком — и вдруг холодеет, едва ли не с ужасом сознавая, что он сделал и что ему предстоит. Конча подходит ближе, взгляды их встретились — без улыбки они смотрят друг другу в глаза, и вот она уже перед ним, она ниже его на голову и смотрит снизу вверх, и в глазах никакого кокетства, ни тени хитрости. Кажется, в них даже тревога. Иоганна от волнения бьет дрожь, он даже не смеет заговорить — вдруг голос его выдаст, но Конча не колеблется — кладет ладонь ему на грудь, прямо на сердце, и спрашивает:
— Сделал ты, как я сказала?
Иоганн хмурит брови, говорит грубо:
— Ты что, думала, я послушаюсь? Дурак я, по-твоему?
Рука ее падает.
— Valgame Dies[73], так у тебя нет…
Ее отчаяние приводит Иоганна в бешенство.
— Конечно, есть! — сердито, без малейшего стыда хвастает он. — И я их вовсе не украл.
Конча бросается ему на грудь. И он, ухватив за талию, поднимает ее высоко в воздух, кружит, вновь опускает, и все это без улыбки.
— Давай потанцуем, — шепчет она и чуть покусывает его ухо ровными белыми зубами, — Мне все равно, что ты там сделал! И давай выпьем шампанского — помнишь, ты обещал? — прибавляет она.
Они медленно поворачиваются на месте под музыку, но это не танец. Иоганн все крепче сжимает ее в объятиях, ей уже трудно дышать.
— Мы идем в постель, — говорит он. — Прямо сейчас. Помнишь уговор? Сейчас, пока все тут, наверху. Где твоя каюта?
И он ведет ее по палубе — совсем не как влюбленный, скорее как полицейский.
— Что это ты, как настоящий немец, — говорит Конча.
— А кто же я, по-твоему? — спрашивает Иоганн, но думает явно о другом.
— Нет, слушай… — беспокойно говорит Конча, тонкая рука ее податлива, но Иоганн чувствует: она упирается, противится ему всем телом. — Слушай, раз ты так, сперва покажи мне деньги, тогда я покажу, где каюта. Почем я знаю, может, ты неправду говоришь? Маноло меня убьет… почем я знаю?
