Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)

После той ночевки к деду-химику тут же проявили повышенное внимание — вызвали в ЧК и дали заполнить персональную анкету, отпечатанную на машинке. Скорее всего, кто-то стуканул: ночной дымок летней ночью из трубы навеял ли подозрения на бородатого профессора, или кто-то слышал, как в темноте барабанили в окно со стороны сада, но интерес к деду был очевидный и персональный — анкета не была отпечатана типографском способом, как тысячи других анкет, развозимых по уездам, но выполнена на машинке, «с подходцем». Эту анкету мне прислал благословенный Тамбовский исторический архив.

«21 июня 1921 г. Вопрос: «Кто из членов семьи или родственников есть в банде с указанием имени, отчества, фамилии и происхождения последних».

Ответ: «Кроме живущей со мной семьи в пределах Тамбовской губернии никого из родных или родственников у меня не имеется, родственников же, живущих на моей родине в Бессарабии, я совершенно не знаю и никаких сношений с ними не имею».

«Антоновские банды» требовали отмены грабительской продразверстки, которая выметала амбары крестьян подчистую. И добились своего — после того, как восставшие перерезали Юго-Восточную железную дорогу и создали две крепкие армии, с Тамбовской губернии продразверстку поспешно сняли.

Перед этим, правда, испытали на засевших в лесах повстанцах химическое оружие — газы.

Мне удалось найти обстоятельный приказ командующего карательными войсками Тухачевского от 12 июня 1921 года по этому поводу:

«1. Леса, где прячутся бандиты, очистить ядовитыми удушливыми газами, точно рассчитывать, чтобы облако удушливых газов распространялось полностью по всему лесу, уничтожая все, что в нем пряталось.

2. Инспектору артиллерии немедленно подать на места потребное количество баллонов с ядовитыми газами и нужных специалистов.

3. Начальникам боевых участков настойчиво и энергично выполнять настоящий приказ.

4. О принятых мерах донести.

Командующий войсками Тухачевский».

Были и другие распоряжения, летевшие по телеграфу из Москвы:

«Дабы окончательно искоренить эсеро-бандитские корни и в дополнение к ранее отданным распоряжениям Полномочная комиссия ВЦИК приказывает:

«Граждан, отказывающихся называть свое имя, расстреливать на месте без суда».

Леонида, как я уже говорил, расстреляли за участие в Тамбовском мятеже в 1922 году. Он не выдал своего имени и спас обе семьи своего отца. А значит, и мое появление на свет.

Котовского, командовавшего кавалерийской бригадой, за разгром Антоновского мятежа наградили орденом Красного Знамени и почетным золотым оружием. Но уже в 1925 году его по смутному делу застрелил личный снабженец-порученец товарищ Зайдер, бывший «баландёр» в одесской тюрьме и бывший хозяин публичного дома, в апартаментах которого будущий герой Гражданской войны и карательных походов прятался от царских сыщиков.

Тело Котовского было с пышностью погребено в срочно выстроенном мавзолее в маленьком городке Одесской области, названном позднее Котовском. А в августе 1941 года румынские солдаты, разбив саркофаг, вытащили тело красного командира и растерзали…

Но Тамбовский мятеж, Антоновщина, — новый пласт семейной истории, который я недавно открыл для себя, и пока ограничимся сказанным.

Потом я нашел через Интернет своих троюродных братьев-близнецов — Евгения и Артемия Бузни. Наши деды были родными братьями. Их дед Ипполит был на десять лет младше моего — Александра, родился в 1870 г., когда семья прадеда уже перебралась из Бессарабии в Каменец-Подольский. «Привет, бояре!» — написал я им, и они быстро ответили. Про боярство рода Бузни они не знали, но кое-какие слухи в их семье циркулировали. Я послал им родовое древо.

Один оказался писателем и переводчиком, другой — ученым, доктором наук, но не чуждым литературного творчества. По стихам и книгам я своих братцев и выловил во всемирной паутине. Из семейных легенд они знали, что их дед воспитывался в поместье родственников — помещиков Казимиров, а затем и работал в том же поместье управляющим. По их семейной легенде мой дед Александр Николаевич был крутой революционер и отбывал ссылку в Вологодской губернии, а наша общая с ними прабабушка-полька была неимоверной красоты. Мы подружились с троюродными братцами, и я побывал у них в гостях — в Москве и Ялте. Мы разглядывали фотографии. Наши деды были удивительной похожести. И когда моего судили в Киеве за прокламации, их Ипполиту шел девятый годок, и он, наверное, переживал за старшего брата. Родословная у их ветви тоже была интернациональной, как и бывает в России: молдаване, чехи, русские, турки, поляки…

Пока мне не удалось разыскать своего двоюродного брата Льва Борисовича Бузни, офицера ВМФ, служившего во времена Советского Союза в Риге.

Мне привезли из Латвии его полицейское досье. Я тут же послал письмо в Ригу с фамильным древом, приложил дворянские документы нашего деда, через неделю позвонил — тишина. Звонил несколько месяцев, посылал новые письма…

Судя по отметке в досье, у Льва был судебный конфликт с властью из-за квартиры: или не заплатил, и на него подали в суд на выселение, или должен сдать как бывшую ведомственную площадь, перешедшую теперь в собственность Латвии, а он не сдает.

Мы с ним никогда не виделись, но он мне нужен — я должен сообщить ему о родовых находках. И поиски продолжаются…

22. Чем сердце успокоилось

День завтрашний, сегодняшний, вчерашний —

В кювет не спрыгнуть, не свернуть с пути.

Ах, господа, мы — русские.

Как страшно!

Какая бездна, Господи прости.

…И поехал я в Молдову, и смотрел, как живут молдаване, и работал, и ел с ними, и выходил поутру в сад, где росли «барские» яблоки, и открывал тяжелые двери церквей, построенных моими предками, и ходил по тенистым тропинкам парка на берегу голубого Днестра, и стоял перед резной дверью школы — бывшего барского дома, и пил воду из старого каменного колодца, и светил фонариком на стены гулкой пещеры, в которой раньше хранились фрукты и вино в бочках, и говорил себе: да, я чувствую землю предков, наверное, я молдаванин.

И вернулся я в свой Санкт-Петербург, и ходил по его улицам и скверам, стоял на набережной Невы и смотрел на тягучую стылую воду, и собирал желуди в Таврическом саду, и шел на службу, и говорил с земляками-горожанами, и думал: ну, какой же я молдаванин, я — русский!.. здесь моя родина!

И поехал я в Литву, и жил у литовцев в домах, и сидел с ними за столом, и ел и пил с ними, и помогал своим трудом, где мог, и смотрел, как устроена их жизнь, и любовался аккуратными домами и нарядными садиками, и чувствовал себя спокойно среди спокойных улыбчивых людей, и думал: ну конечно же я литовец! Силен во мне голос литовской крови моего деда, я тут среди своих, мне хорошо в Литве среди литовцев…

И вернулся я в Россию, и ходил по Невскому проспекту, и ездил на дачу стричь газон и собирать яблоки, и ходил в леса по грибы и ягоды, и слушал, как журчат ручьи под бревенчатыми мостками, и заходил в белую церковь на горушке и радовался, как поет хор со священником, и благость разливалась в душе: вот мой дом, вот моя родина, я же русский человек и не могу быть никем иным…

И был я в Греции: и на острове Родос, где родился один из моих предков, и в Афинах, где живет король, с которым у моей покойной матери были общие корни. И ходил я по теплым зимним улочкам, любовался цветами в садиках возле чистых красивых домов, и хрустел галькой на берегу пенистого прозрачного моря, и смотрел, как рыбаки ловят рыбу на розовый ошметок креветки с каменного мола, и стоял на берегу бухты, в которой апостол Павел высаживался с корабля, чтобы нести благую весть язычникам-островитянам, и трогал теплые камни Акрополя, и сидел с греками в тратториях, и слушал плавную звенящую музыку — и думал: да, я на одну шестнадцатую часть грек! мне нравится здесь; я бы хотел жить в Греции…

Но проходили две недели, и я начинал тосковать по зимнему мглистому Питеру, по хмурой толпе в метро, когда она топчется перед игольным ушком эскалатора, по ветру с залива и бормотал: ну, какой я, к черту, грек! даже смешно об этом говорить — одна шестнадцатая часть греческой крови. Скорее бы в Питер, домой, как там дела в Государственной думе, не продали ли эти умники наши родные Курильские острова?

И был я в Румынии: и на берегу Черного моря, и в древней столице княжества Молдова, в городе Яссы, где верховодили народом предки моей матери. И удивлялся чистоте и уюту небогатой страны, и ехал в поезде через все румынские земли, разговаривал с попутчиками, они угощали меня сливами и грушами, я их — солоноватой соломкой и водкой «Санкт-Петербург», и они учили меня считать до десяти по-румынски и выучили-таки, и жил я во флигеле усадьбы Погора, моего дальнего свойственника, поэта и бывшего мэра города Яссы, и бродил по тихому ласковому городу, заходил в церкви и соборы, где похоронены молдавские господари и военачальники, с которыми вместе служили мои предки, но могил своих не нашел, хотя и чувствовал, что они где-то рядом… Но сколько веков прошло… И считал потом под стук колес, много ли часов нам осталось ехать до родного Питера, до вольного распаха Невы, до солнечных зайчиков на шпиле Адмиралтейства…