Фавн на берегу Томи - Буркин Станислав Юльевич

Во время танцев дочери губернатора не уступали друг другу в изяществе и ловкости, но если в младшей было больше плавности и покорности, то в старшей больше страсти и независимой точности.

Вечер и не думал подходить к концу, когда у Бакчарова кругом уже пошла голова от перетягивания его из одного кружка по интересам в другой, несмешных шуток, всем известных историй и вообще всей этой бессмысленной салонной болтовни. Кончилось все тем, что начальник томского гарнизона генерал Турчилов подошел к нему с бокалом в руке и, намекая на чтото, тронул мизинцем свою бровь. Дмитрий Борисович признался, что не понимает. Тогда коренастый человек в мундире оттащил его в сторону и тихо сообщил:

— Конечно, после Европ, господин учитель, вам здешние барыни не могут понравиться, — проговорил он с пьяным сарказмом, неопределенно указывая рукой в зал, — но если хорошенько поискать, то и здесь можно найти девочку… Короче говоря, а не поехать ли нам туда?

Бакчаров с ужасом понял, куда его приглашают, тут же отказался, сбивчиво извиняясь, добавил:

— Другим разом, господин генерал, — и отошел.

Вскоре после этого изможденный учитель честно признался в том, что еще чувствует после болезни слабость, и, произнеся чувствительную прощальную речь, удалился.

Очень довольный вечером и гордый своим гостем, губернатор проводил Бакчарова наверх. Вскоре и его дочери одна за другой также сослались на плохое самочувствие и отправились каждая в свою комнату заливаться горючими слезами.

Ночью Бакчаров вновь прокрался в «Левиафанъ» и убедился, что играет и поет в нем действительно Человек. Пончо болталось на Человеке как на вешалке, невиданное ранее сибиряками сомбреро так съехало на затылок, что больше напоминало нимб. Иван Александрович пел песню про то, как в Бразилии он выиграл в карты двух девочек в качестве месячных жен, одна из которых оказалась мальчиком и братом другой. Тогда Иван Александрович, недолго думая, сделал мальчика своим месячным пасынком. Пасынок оказался на редкость тупым и даже после всех истязаний, доставляемых ему Человеком, так и не выучил русского алфавита. Только под конец он проявил недюжинные таланты в освоении славянского языка — во время побега со своей сестрой от Ивана Александровича он всадил три пули в своего месячного папу из его же пистолета, выкрикивая самые грязные русские ругательства.

Горланил, срывая связки, Человек под дружный хохот сибирских бородачей.

На этот раз Бакчаров расположился поближе к исполнителю так, чтобы видеть его лицо. Учитель сразу подметил манеру исполнения Человека. Было в ней нечто отрешенное от окружающего, жесткое и в то же время чуткое. Смуглое лицо Человека было изрезано морщинами, вокруг сухого рта серебрилась щетина, а строгие до индейской свирепости глаза были красны от табачного дыма, как раны. Но Человек, не обращая на это внимания, угрюмо смотрел перед собой, хрипло, постариковски, горланил песню, жестко и в то же время виртуозно цапая костлявыми длинными пальцами гитарные струны. Вот он проревел, захлебываясь от ярости, припев и снова запел куплет, тихо, словно романс.

Бакчаров и в этот раз не решился заговорить с Человеком, только пытался поймать его взгляд и кивнуть в знак приветствия. Авось узнает. Но во время игры Человеку было явно не до случайных знакомых. Отложив встречу на другой раз, Бакчаров покинул «Левиафанъ» и вернулся в свою угрюмую комнату. На ночном столике он обнаружил записку ошеломляющего содержания:

«Бакчаров, теперь я знаю, что Вы подлец! Я знаю про то, что Вы сделали в столице. Я знаю про Вас решительно все! Гнусность Ваших лживых слов за столом у губернатора не могла не поразить меня. Убирайтесь из города прочь, не оскорбляйте его честных граждан своей подложной сущностью и омерзительным духом».

— Что такое? — вырвалось у Бакчарова, и он перечитал письмо.

Более не раздумывая, Бакчаров бросился вон из комнаты в надежде поймать автора по горячим следам. Но дом уже спал. Бакчаров не решился будить господ, сбежал в подвал и переполошил прислугу. Ему повезло, и он быстро нашел среди слуг письмоносца своего обидчика.

— Увы, сударь, — сконфузился старый слуга, — с меня была взята клятва о неразглашении. Единственное, что мне дозволено, это передать ваш письменный ответ.

— Что за игры! — возмутился Бакчаров. — Я требую, чтобы человек, вручивший тебе эту пасквиль, был мне немедленно назван.

Слуга лишь развел руками.

— Ладно, — сказал Бакчаров. — Тогда давай мне перо и лист бумаги.

Слуга не замедлил выполнить требование, и учитель принялся сочинять ответ. Послание получилось пространным, нарочито учтивым. Заканчивалось оно так: «В конечном счете, даже если предположить, что я какимто невообразимым образом оказался для Вас злейшим врагом, то неблагородно, трусливо и недостойно с Вашей стороны оскорблять меня, скрываясь. Таким образом Вы сами становитесь в положение, при котором обычно справедливо употребляют такие выражения, как — гнусный, подлый, омерзительный человек. С уважением, Дмитрий Бакчаров», — гордо расписался он и гневно вручил свой ответ слуге.

На следующее утро Бакчаров обнаружил на своем ночном столике конверт. В нем была более краткая, но не менее возмутительная записка, гласившая: «Учитель, научися сам!» Дмитрий Борисович с несвойственным ему остервенением разорвал записку и принялся нервно бродить по комнате, разнообразно сжимая свои губы и пытаясь сообразить, кто же этот подлец.

Пока что он знал о нем только одно — мерзавец присутствовал на вечере в честь его выздоровления. Но там было полсотни господ из благороднейших томских фамилий. Кому из них Бакчаров успел так досадить, он ума приложить не мог.

В конце концов, он бессильно уселся на кровать, склонив и обхватив руками голову. Потом вскочил и начал строчить ответ.

«Кто бы Вы ни были, но у меня нет сомнений в том, что Вы редкий мерзавец и негодяй. Все написанное Вами в мой адрес — гнусная ложь! Если Вы не извинитесь сегодня же до полуночи (хотя бы таким же анонимным образом), я вызываю вас на дуэль! Должен предупредить Вас о том, что в фехтовании и стрельбе едва ли хоть один житель этого города сможет со мной сравниться. Завтра в пять утра я буду ожидать вашего представителя в саду у черного хода губернаторского дома. Выбор места и оружия за Вами. В случае отказа или неявки все ваши оскорбления будут считаться словами лжеца и труса, недостойного внимания благородного человека. Бакчаров».

В этот день Дмитрий Борисович встретил слугу, поднявшего ему завтрак, не как обычно в постели, а при полном параде, одетым в свои лучшие вещи.

— Стефан! — строго окликнул он слугу, когда тот уже собирался смыться.

— Слушаю, ваше благородие, — пискнул старик так, словно ему наступили на хвост.

— Скажи мне, Стефан, то, что ты оказался замешан в этой истории с перепиской, связано какнибудь с твоими личными симпатиями?

— В смысле, ваше благородие? — испугался слуга.

— На чьей ты стороне? — грозно спросил учитель, прогуливаясь по комнате и хмуро глядя себе под ноги.

— Всегда на вашей стороне, сударь! — тут же выпалил старикан. — Я хозяином приставлен к вам, чтобы во всем вам оказывать услужение, покуда вы излечиваетесь в его доме.

Бакчаров остановился и выдержал паузу.

— В таком случае ты будешь моим секундантом, — деловым тоном объявил он и вытащил из рукава конверт со свежим приглашением на дуэль.