Юрий Красавин - После полуночи

Не стал я и хирургом-целителем, героем-подпольщиком, победителем на Олимпиаде во всех видах спорта, не вступил в контакт с инопланетянами…

Что теперь об этом говорить! Ничего больше не будет… Пир жизни закончен…

Пир жизни закончен, но на стадионе в сосновом бору он продолжался. Я подозвал «официанта».

— Принесите вина. Надеюсь, у вас тут не один только церковный кагор?

— О, нет! — отвечал он, словно обрадовавшись моему проснувшемуся интересу. — Что вам желательно?

— По бутылочке фряжского, фалернского и греческого. Ну, еще мальвазию… и коньяк под названием «Наполеон».

И названные мною вина выстраивались передо мной.

— Добавьте еще красное кьянти и белое римское треббьяно бьянко шептиссимо.

Что это такое, я и сам не знал, только вчера вычитал в книге воспоминаний писателя по фамилии Осоргин. Достойный человек, он любил это самое шептиссимо. И кьянти тоже.

— Браво! — опять одобрительно отозвалась застолица.

Теперь уж не могу сказать, пил ли я те вина. Может, по усам текло, а в рот не попало? Но однако же помню, что стало мне очень хорошо в этой компании веселых, печальных, мрачных, задумчивых и смеющихся людей. Помнится, я даже читал свои стихи… «Любимая, прощай, пора ко сну. Опять он нас надолго разлучает…», «Нет лучшей музыки, чем тишина! В ней магия, как в формулах и числах…», «Может быть, этот дом — мой последний приют, Потому его окна глядят на закат…»

Не могу сказать, как долго мы пировали, но наступил момент, когда я опять загрустил. Света заметила это и предложила:

— Давайте полетаем… над городом, а?

Мы поднялись над пирующими, над бором, покружили над Волгой, потом над трубами электростанции нашей, и над лесом, где я любил собирать грибы, потом проплыли над городом, над Пьяным мосточком через Донховку… Тут Света покинула меня, сказав:

— Мне пора… надо попрощаться с родителями и с братом.

Две фигуры поднебесного облика беседовали неподалеку от нас над крышей музыкально-фекального училища. Причем одна помахивала батожком, а другая жеманно пританцовывала. Василий — я узнал его по голосу, пролетая мимо, крикнул этим двоим:

— Что ты ее кадришь, Павлыч! Бесполезно.

Он засмеялся, а Батожок и собеседница его досадливо отмахнулась. Но Василий не отставал:

— Слышь, чего говорю: даже при вашем обоюдном согласии ничего не получится. Я вот в любую квартиру войду, не открывая двери, и в любой магазин; каждую бутылку могу погладить, приласкать… но видит око, да зуб неймет. Так и у вас. Ша! Конец всем забавам.

Последнее он сказал, уже обращаясь ко мне.

— Сначала-то ничего, неплохо, — стал объяснять он, — а потом все тоскливей и тоскливей. Кто тут недавно, тому даже интересно, а я уж нагостился. Скорей бы забирали меня отсюда!

И добавил совсем упавшим голосом: — Мараковато тут, граждане. В смысле, скучновато. Кабы знать, последний стакан до рта не донес бы.

— Я тебя не раз остерегала, Василий: остановись, — сказала ему женщина.

В ответ он пропел с характерной грозной хрипотцой:

И прижимаю я сургучную головкуК своей больной сознательной груди.

— Вот-вот, а ты мне: коммунары не будут рабами. И про сургучную головку.

— Что ты понимаешь, Андревна, в мужской душе! На хрен мужику такая и жизнь, если ни выпить, ни закусить! Только и радости было…

— Неужто никакой другой? А Лида? Разве она тебя не любила? Разве ты ее не любил?

— Это ты вот насчет того самого? Я тебе откровенно скажу…

— Только в пристойных выражениях, ладно?

— Лидия у меня баба неплохая сама собой, но… то больно, то стыдно, то боюсь, то спать хочу, то от тебя бензином пахнет, то некогда, то беременна… и так далее. Вся и любовь! Особо вспомнить нечего.

— Коли что упустили там, то тут уж не наверстать, — заключил Василий.

Батожок осуждающе покачал головой: неуместны, мол, твои тут шутки. А женщина сказала:

— Теперь-то пожалеет твоя Лидия, что мало тебя любила. Верно?

— Еще бы!.. Как ни загляну домой — все горюет. То ли она с мужем жила, то ли теперь вдова — разница! Вроде бы, и мужик-то пьяница, а все ж таки с ним поповадней было… Однако не воротишь.

Опечалился наш Василий! Пригорюнился.

Откуда-то из-за Волги со своеобразным шумом вдруг приплыло-прилетело хрюкающее стадо… Свиньи опустились на крышу одного из жилых домов, потом перекочевали на соседнее здание и тотчас стали рыть мордами, будто в поисках желудей.

— Где-то ферма сгорела, — сообразил догадливый Василий.

— Точно говорю! Он почему-то обрадовался этому, как развлечению, и отплыл от нас.

— Татьяна Андреевна, — опять стал бубнить Батожок женщине, — позвольте вам напомнить…

— Опять про собрание?

— Вы член партии…

Батожок был вкрадчив, как змей-искуситель.

— Но это бессмысленно, Николай Павлыч! — возмутилась Татьяна Андреевна. — Не забывайте, где мы находимся.

— Вы должны… Именно теперь, когда партия переживает трудную пору, — бубнил Батожок. — Мы таким образом покажем верность принципам, которых придерживаемся, и в том наше спасение: это зачтется, поверьте. Одно дело — беспутный человек, не верящий ни во что, и совсем другое — соблюдающий принципы, близкие к христианским заповедям: не убий, уважай старших, не кради, не изменяй жене. У нас прекрасные принципы! Нам нечего стыдиться перед кем бы то ни было. Даже если это сам Господь.

— Но мы его отрицали! — Что ж, возможно, мы заблуждались. Грех простительный — искреннее заблуждение.

Машина «скорой помощи» проехала под нами; навстречу ей — милицейская с мигалочкой; они разминулись, что могло означать: в городе ничего не произошло.

— Меня еще не нашли, — сказал я с обидой. — Валяюсь, как последний пьяница, на дороге… Ну и порядки в нашей Новой Корчеве! Небось, еще можно меня спасти.

— Хотите вернуться? — с интересом спросила меня Татьяна Андреевна. — Вы что-то там оставили, да?

Сказано было с иронией, даже с насмешкой.

В самом деле, что я хочу еще обрести от той земной жизни? Все, выпадающее на долю смертного, мною было обретено, я уже получил все, что мне причиталось. Разве не так?

У меня было полуголодное, но вполне счастливое детство и столь же нищая, но счастливая юность…

Я был мужем любимой женщины, познал радость отцовства… прочитал много книг, поговорил со множеством людей, попутешествовал от моря Белого до моря Черного и от Балтики до Урала и далее, до Енисея. А еще я был в Европе — скажем, в Испании, в Германии, — разве этого мало?

Так чего же я еще-то хочу? Пойти по второму кругу? Все, что могло у меня быть впереди, — лишь повторение пройденного. Разве не так? Опять книги, бумагомарание, прогулки по берегу, размышления на закате…

Вот девочка Света должна жалеть о земной жизни — и то не повидала, и это не познала…

Над больничным городком, что возле торгового центра, поднялась призрачная белая фигура и застыла в распростертом положении.

— В нашем полку прибыло, — отметила Татьяна Андреевна равнодушно.

— Может, нам надо утешить новоприбывшего? — предложил я.

— Кому нужно утешение, сам попросит, — сказал Батожок.

Неподалеку перед окнами квартиры на третьем этаже перемещалась фигура — это была, судя по лицу, женщина уже пожилая и усталая, не обретшая покоя и здесь.

— Что вы маетесь? — спросила Татьяна Андреевна… — О чем страдаете?

— Да как же не маяться — душа изныла! Всю жизнь берегла — дочке на черный день. И на ж ты поди! Инфаркт у меня случился. Раньше-то я Валентине сказала, что есть у меня монетки золотые, одиннадцать штучек, да браслетик золотой — от бабушки моей Фетиньи Федоровны достались. А еще бумажками я маленько скопила… а надо было показать, где лежат. Боялась, что зять-паразит выведает и пропьет! А теперь вот ищут… не найдут.

Зять-паразит под нами лежал на диване, потирая рукой пухлую грудь; практическим, деятельным умом светились его наглые глаза.

— Может, она, зараза, где-нибудь в землю закопана, а? — свирепо спросил он.

— Не ругайся ты! — испуганно обернулась к нему женщина в халате домашнем, кое-как запахнутом.

— Ишь, как он меня честит! — обиделась женщина рядом с нами.

— Как тут не ругаться, когда вы, две дуры, ценности, можно сказать, в мусоропровод выкинули! — словно ей в ответ поднажал на голос зять. — В канализацию спустили! Собаке под хвост… Мыслимое ли дело: целое богатство спрятала куда-то и померла. Тьфу! Ну, есть ли разум у вас, у баб?

Жена его заплакала.

— Не плачь, Валь, — заколыхалась ее мать рядом с нами. — Чего с дурака ума спрашивать! Тут реветь — слез не хватит. Я, конечно, виновата, но кто ж мог знать, что инфаркт случится!