Юрий Красавин - После полуночи

Мое внимание опять было привлечено тем мягким светом, который я назвал взволнованным, что сиял высоко надо мною. Там что-то двигалось, перемещалось… Мне хотелось подняться, приблизиться к нему, но я понимал, что мне туда рано, что мое появление там преждевременно. Я понимал и то, что к этому горнему свету нельзя являться без зова, да и не явишься, потому как сил на то нет. Надо смиренно ждать здесь, возле земли, не выше уровня полета ласточек и черных воронов. Осознав, что я несвободен и не могу ни вернуться к прежней своей жизни, ни подняться к жизни будущей, к горним высям, где, надо полагать, определено будет мне дальнейшее бытие, если, конечно, это можно назвать бытием, я испытал приступ невообразимой грусти. Опять во мне образовалась великая пустота, в которой могло звучать лишь эхо живой жизни. Одно только эхо.

Я мысленно проследил последние события своего земного поприща, то есть те, что совершались в нынешний ненастный вечер, и поразился их бессмысленности.

Вот хоть бы тот неосторожный, легкомысленный шаг на проезжую часть улицы, после которого я из живого стал мертвым… Зачем я шагнул!? С какой целью пошел тут, а не иной дорогой? Что меня повлекло? Почему я вообще вышел из дому в этот вечер — в том не было особой нужды! Для чего я затеял все это?

Просто поразительно, от каких пустяков зависит твоя жизнь, твоя судьба, даже пресечение того и другого, именуемое смертью. Земная жизнь самоценна / говорится: человек — это космос! /, и каждый из нас будто бы создан по образу и подобию Божьему… Но если так, то почему, скажите мне, почему столь зависимы жизни и судьбы наши от сущих пустяков? Таких, как шаг с тротуара на проезжую часть улицы. Поскользнулся ли, пошатнулся ли человек — царь природы! венец всего живущего! и попал под колесо. И все! Конец.

Будь ты хоть Шекспиром или Цезарем, мудрецом или шалопаем, почтенным гражданином или презренным пьяницей — участь у всех одна. Ни совершенства ума, ни исключительно высокие нравственные качества, ни заслуги перед Отечеством или всей цивилизацией, ни дивный талант — ничто не защитит тебя в глупом происшествии, цена которому — твоя жизнь.

Разве это не ставит под сомнение смысл отдельно взятой жизни или смысл существования всего человечества?

Все повороты моей собственной судьбы, если разобраться, — отчего они? Опять-таки от нелепых случайностей, от тех же сущих пустяков и глупостей.

Например, однажды в детстве я спрыгнул с грузовика… и то ли нога поскользнулась, то ли я задел ею за борт, но упал на дорогу-каменку вниз головой, руку сломал в локтя. От сущего пустяка — просто неверный шаг — судьба повернулась круто: больница… изуродованный локоть руки… в шестом классе пришлось учиться два года… и уж в армию служить меня не взяли…

Или вот еще: сдавал я вступительные экзамены в техникум, и на самом решающем — по математике — выпал мне счастливый билет — на все вопросы я знал ответ, задачу решил верно. И вот тут по беспечности своей да по рассеянности я принялся потихоньку тыкать циркулем в парту — преподаватель увидел, разгневался и вместо достаточной «четверки» влепил мне «тройку», хотя я ответил на «отлично» — в итоге не прошел по конкурсу!

Это что же, глупость и бессмыслица влекут такие важные последствия? От простого тыканья циркулем в парту повернулась судьба! Кто же и что же тогда правит миром?

А если это так, то чего же стоит жизнь? И почему она столь не защищена? Если скажем, в человеке самые нежные части тела — мозг, сердце — укрыты броней из костей, то жизнь, как таковая, не имеет защиты и запаса прочности. Несчастную ситуацию не переиграть заново, не вернуть ни мгновения, ни движения. Следовательно, природа устроена по таким законам, что изначально человеческая жизнь не стоит ничего. Безделица это, вот и все.

Таков был ход моих юношеских мыслей когда-то давно. Увы, они и теперь текли в том же самом русле, то есть за десятилетия прожитой жизни ясности в уме не наступило.

В этом дурацком дорожном происшествии пострадал, между прочим, не я один, а и мотоциклист. Я представил себе тот мгновенный всплеск ужаса в нем, когда он мчался и увидел вдруг прямо перед собой прохожего, когда ощутил страшный толчок. Молодой и бесшабашный он отнюдь не намеревался сбивать кого-то с ног и уж тем более не входило в его намерения сделать из меня мертвеца.

Мне стало жаль его. Ведь он невиновен, поскольку был уверен, что в эту полуночную пору на улицах пустынно и никто не шагнет прямо под колесо его мотоцикла. И вдруг какой-то рассеянный идиот… это я идиот, я!.. который должен видеть свет фары, слышать рёв мотора, шагнул, как сумасшедший или самоубийца, под свет и рев. Мотоциклист наверняка ударился об асфальт… Парень этот не остался лежать на дороге, как я, ему все-таки повезло больше, чем мне, — то слава Богу! Но разве не испытал он боли? Это еще не все: теперь его непременно вычислят и будут судить… за убийство. Пусть непреднамеренное, но все-таки убийство.

Вот сейчас, небось, сидит он у себя дома с ощущением случившейся беды, и рядом с ним, возможно, горюет мать или жена. Не обо мне, мертвом, горюют, а о нем, о живом. Меня же, небось, клянут, как виновника несчастья. И они правы! Ведь это случилось из-за меня, из-за меня!

Вот и тот, кого я именую Адидасом… да, он хам порядочный и трус, но не я ли пробудил в нем эти далеко не лучшие качества? Значит, опять моя вина. Я старше и должен был покорить его вежливостью. Я же с такой охотой вышел с ним… Зачем? Чтоб подраться. Не глупо ли?

А перед тем я помешал кулачной беседе трех мужичков — мое ли дело встревать в их дружескую потасовку. Чуть ранее возмутил трех женщин, мирно сидевших в скверике и обсуждавших какие-то свои дела…

Этот город не любит меня, но у него есть к тому веские причины!

Я вспомнил весь этот последний день… и два дня, и три… и всю предыдущую неделю… Мне стало ясно, что моя жизнь протекала в плену глупых представлений, наивных пристрастий, примитивных соображений и рассуждений. Кто-то очень насмешливый и коварный все время побуждал меня к бессмысленным и даже предосудительным поступкам.

Наверно, прежде я глубоко и страдальчески вздыхал бы, размышляя столь самокритично и самообличающе, но вздохи и стенания — это удел живых, а во мне лишь жалобно и тонко, как зубной нерв, отозвалось что-то при этих мыслях, и только. Мертвенность и пустота владели мной.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Итак, я осознал в полной мере, что пир жизни для меня закончен. Едва мне пришло на ум это слово — пир — как дальнейшее течение событий приняло неожиданный поворот.

— Идите к нам! К нам! — закричали в несколько голосов от соснового бора на берегу Волги….

Я оглянулся: звали именно меня… не живые люди, а такие же, как я теперь.

Надо сказать, что этот бор есть главная достопримечательность нашего города. Таких корабельных сосен, небось, нет нигде, только здесь. Когда ко мне приезжают гости, я веду их сюда и «угощаю бором», как фирменным блюдом, словно он посажен мною и словно это я проложил тут множество тропинок, населил его птахами, постелил под соснами черничники, воздвиг муравейники. Каждый раз мне доставляет наслаждение слышать восторженные и восхищенные восклицания моих гостей. Тут можно выбрать широкий пень и усесться вокруг него, словно вокруг стола, и попировать, и поговорить задушевно.

В бору нашем есть стадион, всегда пустующий. Но теперь как раз отсюда и звали меня люди, чем-то очень воодушевленные. Оказывается, на футбольном поле расположилась шумная компания — человек этак пятьдесят или даже шестьдесят — и молодежь, и пожилые, но не земного, а «поднебесного» облика. Сидели они, вернее, полулежали вокруг большого стола или некоего возвышения, подобного столу, когда сдвигается их несколько, образуя один. Все это было покрыто тяжелой на вид и как бы травянистой скатертью и уставлено дивными яствами. Многие яства были совершенно незнакомы мне, я не знаю даже, как их назвать. Потому упомяну лишь те, что смог определить на вид.

Во-первых, на широких блюдах лежали два жареных поросенка в румяной корочке, а между ними огромная индейка и два гуся, фаршированные яблоками; во-вторых, я увидел икру черную и красную в серебряных ведерках; в третьих, на круглых и продолговатых тарелках лежали нарезанные тонкими ломтиками колбасы, буженина, отварное мясо крупными кусками вместе с костями, копченая рыба, сыры… На хрустальных широких блюдах — овощи и зелень.

Пирующие наливали из бутылки с широким дном и высоким горлышком черное, как деготь, густое вино в золотые / или золоченые? / кубки, а при этом необыкновенный аромат распространялся вокруг.

— Присаживайтесь! — приглашали они меня. — Будьте, как дома.

Я сел… там было несколько свободных мест. Справа от меня оказалась девочка лет двенадцати с остреньким личиком и очень приветливым выражением на лице. Впрочем, тут все были приветливы, все улыбались мне очень дружески. Возле девочки лежал здоровенный пес; глаза его смотрели на меня по-человечьи умно, внимательно.