Юрий Красавин - После полуночи

— Это Мушкетер, он умер от любви, — объяснила девочка. — Его еще зовут Д'Артаньян.

Сидевшие поблизости засмеялись, а более дальние оглядывались на нас. Разговор за столом был общий, довольно шумный, беспорядочный, какой бывает в большой компании.

— От любви! — подтвердили сидевшие напротив меня. — Вот только сегодня умер, совсем недавно… Он очень породистый, благородных кровей… ньюфаундленд! А вот постигла его любовь, и умер.

— Ужасна смерть! — отвечал я. — Душа нетленна / Исторглась из-под ребер пса…

Д'Артаньян солидно гавкнул. Должно быть, не понравились мои стихи. Впрочем, не наоборот ли?

— Он полюбил совсем беспородную, дворняжку, — живо рассказывала девочка, — та жила в соседнем доме. А гулять Д'Артаньяна выводила Люда-беленькая, моя подруга. Как выведет она его на улицу, он ляжет напротив дворняжкиных дверей и никуда идти не хочет. Уведут его силой, он скучает, скулит. Так и умер от тоски. Люда теперь так горюет!..

— В земле ньюфаундленда кости! — продолжал я. — Но в скорби Люда неправа: / На небе, а не на погосте / Жива душа ньюфаундлендова!

У меня за спиной появился некто услужающий, спросил вкрадчиво:

— Что будем кушать?

— А давайте все, что есть, — распорядился я.

— Не поместится на столе, — отвечал услужающий. — Прикажете ярусами?

— Тогда, значит, так… Суп раковый с расстегаями и суп черепаховый, ботвинью с белорыбицей…

— Вы все это съедите? — поинтересовалась моя соседка.

— Попробовать надо! — отвечал я ей. — Когда еще представится такой случай?

— Это логично, — сказал кто-то с другого края стола.

— Помимо названного, — продолжал я, — еще селяночку со стерлядкой. Да чтоб живенькая была стерлядочка, нагулянная, понимаете?

Сидевшие за столом прислушивались к тому, что я говорю. Услужающий в белом одеянии послушно кивал:

— Понимаю… Будет исполнено.

— На второе куропаточку с черничным вареньем… кулебяку с начинкой, так чтоб в двенадцать слоев, начиная от налимьей печенки и кончая костными мозгами. Ну и поросенка с кашей в полной неприкосновенности, по-расплюевски…

— Браво! — одобрила меня застолица.

Я поднапряг мыслительные способности: чего бы еще потребовать?

— Кусок мяса по-суворовски, котлетки а ля Жардиньер, два жбанчика с зернистой и паюсной икоркой… зернистая чтоб была серенькая, а паюсная этакая блестящая.

— Балычок янтаристый не желаете? — подсказал услужающий.

— Желаю! И еще телятинки… знаете, бывает такая телятинка, белая, как снег.

— Как не знать! — отозвался он, и все, что я заказывал, как-то само собой выстраивалось передо мною.

Порядки тут были явно не ресторанные. Или я до сих пор бывал только в плохих ресторанах? Серьезное упущение в моей земной жизни.

Соседку справа звали Светой. Она весело улыбалась во все стороны, и ей отвечали улыбками.

— Ты здесь давно? — спросил я у девочки.

— Сороковой день, — сказала она и лицо ее построжало. — Сегодня меня провожают. И пир этот в мою честь…

Словно услышав ее слова за общим шумом, застолица обратилась к нам лицами, кое-кто опять поднимал хрустальные бокалы с вином, как это делают живущие на земле: мол, твое здоровье, Света! Только тут уж не о здоровье тела речь, а о благополучии души ее.

— Придет срок и вас проводят так же, — добавила она как бы мне в утешение.

— Как ты тут оказалась? — спросил я у Светы тихонько.

— Умерла, — сказала она и опять заулыбалась.

— Отчего? Ты заболела?

— Шла по улице… кто-то выбросил с верхнего этажа пустую бутылку… как раз мне на голову.

Я застонал, как от зубной боли.

— Я ничего не почувствовала! — сказала девочка опять в утешение мне. — Просто вспыхнул свет… словно голова моя стала электрической лампочкой и включили ток.

У нас в Новой Корчеве почему-то считается достойным делом выбрасывать пустые бутылки из окна.

— А вот Таню двое парней затащили в лес за железнодорожной станцией и там убили, — тихонько сообщила мне Света.

Девушка Таня сидела напротив; она догадалась, что речь идет о ней, взяла яблоко из хрустальной вазы — красивое яблоко, крупное, румяное — и бросила нам через стол:

— Светка, лови!

Яблоко летело медленно, как воздушный шарик. Света поймала его и в свою очередь бросила Тане целую горсть орехов — они летели дружной стайкой, будто воробьи.

— Рядом с нею новенький, — сообщила мне Света. — Он сегодня вечером попал в автомобильную катастрофу: гонял по городу на своей иномарке и угодил в ограждение моста. Машина перевернулась…

Дюжий малый со смешным чубчиком, спущенным на лоб, поймал мой взгляд.

— Тачку жалко, — сказал он баском. — В лепешку разбилась!

— Нашел о чем жалеть! — хмыкнула Таня.

Тут они заспорили, но дружески.

— Он был в тот вечер с теми, кто ее убил, — шепнула мне Света.

— И теперь сидит рядом? — удивился я.

— Он был с теми, но убил не он.

— Все равно. Как она может?!

— Не наше дело судить тут кого бы то ни было, — строго сказала девочка. — За то каждый ответит там, — она глазами указала ввысь. — Теперь уже скоро.

Она стала перечислять по порядку всех сидевших тут: этот умер по болезни… этот повесился на собачьем поводке… эти двое утонули на рыбалке…

Невеселое получилось перечисление, я даже затосковал. А затосковавши, погрузился в размышление.

О чем я думал? Что не сбылось в моей земной жизни…

В детстве мечтал стать лесником… Чтоб у меня была маленькая избушка, упятившаяся под разлапистые ели, с крышей, поросшей зеленым мохом. Чтоб на ели той жила белка, соря на обомшелую крышу ореховой скорлупой и еловыми шишками. Чтоб мхи и травы подступали к самому крыльцу, возле которого лежала бы грозная собака-волкодав, охраняя и дом, и пасущуюся на лужку корову с теленком. Чтоб из окон дома моего выглядывала геранька, цветущая пышно с ранней весны до поздней осени. Что еще? Я не возражал бы, чтоб прямо под окнами или просто поблизости стоял муравейник… чтоб лоси подходили к сенному прикладку подкормиться…

Я выходил бы ранним утром на крыльцо, кормил с руки белочку, подсвистывал зябликам и чижам, гладил собаку и трепал ее за уши; смотрел, как дятел долбит сухой ствол дерева. Потом я шел бы по тропе или напрямик, бездорожно, обходя свои лесные владения, и отмечал: чу, там, в малиннике, медведь сопит; а на сосне столетней гнездо диких пчел; а вот барсучиха с барсучатами вырыла новую нору…

Можно без конца рисовать себе такие картины — это так отрадно!

Я хотел быть и не стал обыкновенным крестьянином, у которого дом с дворовыми пристройками; а во дворе корова опять же с теленком, лошадка с жеребеночком, свинья с поросятками… А в избе пахнет свежим хлебом, сдобными лепешками, топленым молоком и сотовым медом.

Я запрягал бы лошадку в плуг или телегу, выезжал в поле; а жаворонки надо мной пели бы, и солнце меня ласкало…

И это тоже бесконечно отрадная картина.

Еще я не стал мудрым правителем своей страны, любимым собственным народом, сделавшим этот народ счастливым. Таковой правитель должен жить в тереме с шатровой крышей, со множеством комнат, в которых теплые изразцовые печи и шкафы с книгами; с лестничными переходами, со светелками, крылечками и тронным залом.

По утрам, вставши от трапезы, я выходил бы в этот зал, садился на трон и принимал просителей, вынося самые справедливые решения: тех помирить, этих разделить, того одарить, с этого взыскать…

Я не стал и мудрецом на манер Мишеля Монтеня, то есть не достался мне по наследству фамильный замок, в котором главное — залы с книжными шкафами, с канделябрами и свечами, обширный кабинет, где несокрушимый письменный стол с многочисленными ящиками, бронзовая чернильница и гусиные перья…

Еще я не был капитаном парусника и, увы, не открыл новых земель с неведомыми племенами; не стал и просто смиренным странником или путешественником — не посетил ни Тибета, ни Палестины, не сплавал на Таити пообщаться с красивыми женщинами и на Балеарские / какое красивое название! / острова; не пожил на реке Витим / мне так нравится имя этой реки!/, не побывал в Афинском акрополе, в картинных галереях Флоренции, Венеции, Рима, на кладбище Сент-Женевьев де Буа под Парижем…

Еще я не стал владельцем обширного сада, а в нем яблони, груши, сливы — все дивных сортов! И пасека на сорок ульев, и теплица с огурчиками-помидорчиками.

Садовник встает рано утром, идет по саду, открывает ульи… К нему приходят гости — он угощает их сотовым медом и румяными яблоками…

Не стал я и хирургом-целителем, героем-подпольщиком, победителем на Олимпиаде во всех видах спорта, не вступил в контакт с инопланетянами…

Что теперь об этом говорить! Ничего больше не будет… Пир жизни закончен…