Владислав Егоров - Пасхальные яйца
«Чего это я про сына? Стыдно врать, но как его, гада, разжалобить, чтоб вошел в положение?».
— Да, ну вы и фрукт! — протянул контролер. — Взятку мне предлагаете? Ваша совесть, как я понимаю, пятачок стоит. А мою, значит, вы в два шестьдесят шесть оцениваете. Извините, дешево. Хотя, смотрю, вы человек не жадный. Другие больше рубля не предлагают. Только ведь не в деньгах дело. Мне совесть вашу пробудить надо.
Деньги бы я взял — значит, и я такой, как вы. Значит, все мы одним миром мазаны. Значит, обманывай дальше. Пока снова не попадешься. Потом снова откупишься. Не-е-т, у меня не откупишься. Я вам урок нравственности сполна преподам. Чтоб перед сыном впредь никогда не было стыдно…
«Какими высокими словами шпарит! «Нравственность», «совесть», Мужик-то непростой. И говорит как-то по-книжному. Или по-газетному? Отставник, наверное…»
— А сыночку-то, я спрашиваю, сколько лет? — перебил мысли Юрия Всеволодовича вопрос контролера.
— Десять. В пятый класс перешел, — обрадовано ответил Юрий Всеволодович, услышав в голосе контролера доброжелательные нотки.
— Так-так, десять, — покачал головой контролер. — В какое же кино вы собрались, если дети до шестнадцати лет на вечерние сеансы не допускаются? Отцовскими чувствами своими хотели меня разжалобить? Нехорошо…
Минуты три шли молча.
«Действительно, хватит перед ним заискивать. Пошел он к черту, лупоглазый! И чего я унижаюсь, вру? Ну, оштрафуют. Бог с ним, сколько там возьмут в милиции? Наверное, не три рубля, ну, червонец, не больше. Обидно ни за что, ни про что платить, но переживем. Только ведь, черт, на работу могут сообщить. Этот уж позаботиться — ишь глазища-то так и горят ненавистью. Ну, а в отделе, конечно, порадуются. Особенно Лариса Викторовна. Ее хлебом не корми, дай повод только чье-нибудь персональное дело обсудить. Принародно покопаться в чужом бельишке. А тут: «наш интеллигентный замначальника оказывается «зайцем» ездит». Да, такого еще в нашем КБ не было. А что, ведь к ней как профоргу «телега» наверняка попадет. Наши кадровики в отдел направят, Андрей Андреевич боится, что я его подсиживаю, поэтому в ящик ее не положит, пусть маленькое пятнышко, но будет на мне, все ему спокойнее. Нет, ну что это я какую-то гнусную философию развожу. Причем здесь Андрей Андреевич, Лариса Викторовна? Надо быть выше их пошлых оценок Я — без вины виноватый, и все, и никаких оправданий, никаких.
— Ну, инженеры — народ тоже хлипкий, — без осуждения, а просто, как факт констатировал, сказал контролер. — Наставник мой Борис Захарович не очень высоко их ценил. А тот, значит, врач, лет сорока был, вроде вас, полненький тоже, так при первом же допросе, что, говорит, скажете, то и признаю. Ручонки дрожат, глазки умоляюще смотрят, голосок такой жалобный, как вы со мной поначалу говорили, думаю, как бы не обделался. Он почему так сразу раскололся? Потому что вину свою чувствовал. Конечно, не в том конкретно, что ему вменялось, а внутреннюю свою вину. Сейчас вот вы журнальчики читаете, там пишут: «враги народа» — это выдумка, мол, напраслина на людей. А мои трое крестников, да и остальные все, кроме незначительных ошибок — они в любом деле есть — истинные враги народа. И здесь один только признак — если единственным и неповторимым себя считаешь, индивидом, так сказать, значит, откололся от трудящейся массы, от народа, значит, враг его. Совершил преступление или нет — неважно. Важно, что мог совершить. Потому что в душе гнильца, червоточина. А это уж каждый — извините, повторюсь за тем работягой — каждый вшивый интеллигент считает себя пупом земли. Ах, ты пуп земли, говорю, предъяви-ка тогда билет. А предъявить-то нечего. Тут поневоле любой протокол подпишешь. Встречал я потом того врачишку.
Кланялся мне даже, А я уже не у дел был. Почему ж кланялся? Потому что и он знал, и я знал, что душонка-то у него перед народом не чиста. Да, товарищ дорогой, совесть виноватую выявить — вот так мы понимали тогда свою задачу. А человек с виноватой совестью, пусть он даже сам себе в этом не признается, он как бацилла, он других заражает: я, мол, не такой, как все, и ты будь не таким. Нет, милок, говорю, будь любезен быть таким, как все…
«Со стороны посмотреть: идут двое сослуживцев, обсуждают какую-то проблему. Или даже отец сыну что-то объясняет, А ведь мне надо не слушать, а взять его за шкирку да тряхнуть, как следует. Только не могу я этого сделать. Как не могу в глаза сказать Андрею Андреевичу, что он не на своем месте, как не могу сказать Ларисе Викторовне, что презираю ее за сплетни и интриги. Слюнтяй и тряпка! И ничего не могу с собой сделать. Действительно, вшивый интеллигент. И прав, ух как прав, этот садист, читающий мне мораль, виноватая у меня совесть. Ведь мысль-то была, была мыслишка — что уж себе врать? — не брать билета… К милиции, кажется, подходим. Но глупо все-таки, до чего глупо все это, и контролер, и его дурацкий монолог, и сейчас еще будет объяснение в милиции, и, конечно, я не смогу вести себя так, как положено, с самоуважением, с достоинством, нет, я непременно оробею, и старшина, или кто там, конечно, поймет, что я виноват, и прочитает в моих глазах: «простите, дяденьки, я больше не буду…»
Когда до милиции оставалось еще два дома, контролер остановился и отдал авоську.
— А милиция? — недоуменно спросил Юрий Всеволодович.
— А милицией я вас просто попугал. — Я ж ведь никакой не контролер. Вы даже удостоверения у меня не удосужились спросить. А безбилетников выявляю по собственной, так сказать, инициативе. Вижу в этом свой общественный долг. И оштрафовать я никого не могу. А вот побеседовать с умным интеллигентным человеком, заставить его покопаться в своей требухе, почувствовать свою вину перед народом, обществом, государством, это я с большой охотой. Ну, а вас, я виду немножко проняло, так что можно и расставаться».
Контролер кивнул Юрию Всеволодовичу и вошел в подъезд дома.
Юрий Всеволодович стоял, опустив голову, и в голове этой крутились мысли, что надо побежать за контролером, ударить его, или хотя бы сказать что-нибудь злое, уничтожающее.
Но, конечно же, он не бросился догонять обидчика, а медленно пошел вперед, все так же понурив голову и чуть не плача. Равнодушные люди шли навстречу ему и обгоняли его. Они не видели, что человек унижен и растоптан. Если же кто и видел, тот старался ускорить шаг.
Но потом целую неделю Юрий Всеволодович ездил в автобусе без билета.
ПОБИРУШКА
Святочный рассказ
— Здорово, брат! Снова заступил на вахту?
Федя и не заметил, как подошел Иннокентий Васильевич. Очень уж был увлечен подсчетом конфет и печенья, которых надавали ему сегодня сердобольные отдыхающие. Девять конфет, да еще одну сразу съел, двенадцать печеньиц — пожалуй, это для него рекорд. А ломтей белого хлеба он даже считать не стал, сложить их рядком, точно цельный батон получится. Жалко вот, не давали на обед колбасы. Ему б обязательно перепало несколько кусочков. Есть тетки, которые колбасу не едят, думают, что от нее сильнее болеть будут. Мамка говорит, это они с жиру бесятся. Она-то сама колбасу здорово уважает. Винцо, говорит, и конфеткой зажевать можно, а под водочку нет ничего лучше колбаски да огурчиков соленых. Только накрылись огурчики. Последние две трехлитровые банки бабушка берегла на Великий пост, но, как ни прятала, а мамка нашла их и на базар отнесла, продала по дешевке, чтоб водки купить. Теперь картошку пустую едят. С огурцами она куда вкуснее. «Меньше сожрете, — злится мамка. — А ныть будете, и картошку продам». С нее станется. Как водки ей захочется, все продаст без разбору. В прошлом году телевизор продала, а осенью — бабушкину новую кофту, которую та на смерть отложила, и коврик, который папка из Чечни привез. Он там воевал не в эту войну, а в другую, когда Федя еще во втором классе учился. Значит, уже четыре года прошло, как папка слинял от них. Он после Чечни всего месяц в семье прожил, а потом с мамкой поругался и перебрался жить к мамкиной подруге тете Гале. Они с мамкой и теперь дружат, вместе водку пьют. Когда у мамки нет никаких финансов, она идет к тете Гале и та ее угощает. И папка с ними пьет. Но он после контузии много пить не может. Сначала ему от водки легчает, но, если переберет, голова начинает болеть пуще прежнего. А мамка, когда выпьет, доброй становится, ласковой. Гладит Федю по голове, целует в макушку и плачет в три ручья:
— Ой, сыночек, прости меня непутевую! Ой, стыдно мне перед людьми, что заставила тебя стать побирушкою!
И ничего она его не заставляла. Это Олька его уговорила, с которой они за одной партой сидят. Олька уже второй год побирается. У нее мать тоже пьяница, а отца вообще никогда не было, и бабушки нет. Ей совсем плохо приходится. Но она не жадная, конфетами с ним поделилась несколько раз. А когда он спросил, откуда у нее все время конфеты, она по секрету рассказала, как они ей достаются, и предложила: «Давай вместе побираться!».
