Сулейман Файяд - Живой мост
Вскоре Атва был окружен толпой односельчан, которые сердечно обнимали его и говорили душевные слова, смягчавшие тревогу и озабоченность. Но среди этих приветливых рук не было рук его матери, не было ее ласковых любящих глаз. Он понял это, когда вся процессия влилась в деревню.
— А где мать? — спросил он у шейха Байюми. — Она в поле?
Шествие остановилось. Взгляды людей окаменели, ноги будто приросли к земле. Воцарилась гнетущая тишина. Атва почувствовал, будто чьи-то цепкие пальцы сдавили ему горло. Он обернулся к шейху Байюми, тревожным взглядом вопрошая его о причине такого странного молчания. Шейх поднял руку, взмахнул ею, как бы сгоняя с голов безмолвие:
— Да… Да… Она там… Ты лучше спроси, что мы делали без тебя. Ведь не один ты сражался. Клянусь святым Сиди эль‑Гамри, мы здесь тоже сражались!
Застывшие глаза оживились, ноги зашагали вновь, процессия медленно тронулась дальше. Голос шейха Байюми звучал то спокойно, то звенел от волнения, взвивался и замирал, странно напоминая погребальные напевы. Атва шел в толпе, напряженно слушая рассказ шейха. Вопросы так и рвались у него с языка.
Вот приближается израильский самолет, преследуемый египетским истребителем. Да, так оно и бывает… Египетский истребитель сбивает израильский самолет. И это может быть… Но неужели самолет был сбит над этой деревней? Именно над этой? Вражеский летчик приземлился на парашюте посредине гумна, а когда жители деревни окружили его, открыл огонь из своего автомата. Жестоко, дико. По мирным, безоружным людям… Он струсил, потому что в их глазах светилась решимость.
Метнув беспокойный взгляд на шейха Байюми, Атва прервал его:
— Мерзавец ранил кого-нибудь?
Губы шейха Байюми задрожали, и течение его речи приостановилось. Он начал спотыкаться, и общее шествие замедлилось. И снова молчание опустило свой покров на головы людей. Сам страх рванулся из уст Атвы, когда он закричал, вцепившись в плечо шейха:
— Что с тобой? Я спрашиваю, кого ранил этот негодяй?
— Пустяковые раны, — преодолев волнение, ответил наконец шейх Байюми. — Мы кинулись за кучу соломы, чтобы спастись от пуль, которыми он неистово поливал все вокруг. А когда он перестал стрелять, сын плотника Юсеф бросился к нему. Мерзавец стукнул мальчишку прикладом по голове. И тут уж мы все ринулись на него и одолели. Сначала мы не собирались убивать этого человека. Мы хотели только захватить его в плен. Но его жестокость заставила нас поступить так, как мы поступили. А знаешь, что сделала твоя мать?
После минутного колебания шейх продолжил свой рассказ, не спуская с Атвы пристального взгляда.
— Она бросилась к нему крича: «Я разорву его сердце, как он разорвал мое!» Тогда она думала, что ты убит на войне.
Мы удержали ее. Потом она сказала мне: «Шейх Байюми, ты умеешь писать. Вот кусок железа от сбитого самолета, кровью напиши на нем: «Мы убили его, сынок!» И когда я умру, поставь этот кусок железа вместо надгробия на моей могиле».
Шейх Байюми умолк, Атва судорожно сжал пальцы на его плече и в ужасе воззрился на помрачневшее лицо. Потом он окинул взглядом окружающих и вдруг заметил, что они уже миновали деревню — недалеко кладбище.
— Что это? — закричал он. — Зачем вы меня сюда ведете? Где моя мать?
— Да утешит тебя господь в твоей утрате, сын мой, — донесся до него исполненный горя голос шейха Байюми.
В благоговейном молчании процессия достигла кладбища. Заходящее солнце бросало свои последние лучи. Переливы света струились, как безутешные слезы матери, потерявшей ребенка.
На кладбище все остановились возле свежей могилы, над которой вместо надгробия возвышался кусок обгоревшего металла. Надпись на нем гласила: «Мы убили его, сынок!»
Молчаливый и неподвижный, стоял Атва у могилы матери, всматриваясь в надпись на надгробии. Толпившиеся вокруг односельчане, будто в мечети, молитвенно устремили на нее свои взоры.
Внезапно Атва очнулся.
— Как умерла моя мать?! — закричал он.
— Как и все люди умирают, сынок, — в сильнейшем волнении поспешил ответить шейх.
Рука Атвы, сдавившая плечо шейха, разжалась, из глаз его хлынули слезы.
— И ты тоже отвечаешь так, дядюшка Байюми, — рыдая, повторял он.
А шейх Байюми, успокаивая, гладил его по спине, сам не в силах сдержать катившиеся по лицу слезы.
— Она умерла, сынок, окруженная всеми нами. И если ты снова вернешься на поле боя, то мы все будем ждать тебя и твоих товарищей с победой и молиться за вас. Я доживу, увижу, как ты вернешься победителем. Пойдем, сынок, возвратимся в деревню, тебе надо отдохнуть с дороги.
Шейх Байюми хотел взять Атву под руку, но тот отстранился и бросился в сторону, сквозь застывшую вокруг толпу. Огонь, вспыхнувший в его глазах, высушил слезы.
Неожиданный порыв Атвы испугал односельчан. За его спиной раздались возгласы:
— Куда ты, Атва? Подожди! Мы пойдем с тобой!
Но Атва ускорил шаг. Он миновал кладбище и быстро направился к дороге, ведущей на шоссе. Односельчане побежали, пытаясь догнать его.
— Остановись, Атва! — доносились до него голоса. — Вернись в деревню!
Но Атва с лихорадочной поспешностью шел все вперед и вперед, не обращая внимания на призывные крики и топот ног бегущих сзади людей.
Так длилась эта погоня, пока односельчанам не стало ясно, что вернуть его невозможно. Тогда они остановились и долго еще стояли на дороге, полные тоски и печали, пока он не скрылся вдали.
СУХЕЙЛЬ ИДРИС
(Ливан)
ШЕЙХ ИЗ КАРАМЕ[5]
Перевод О. Фроловой и И. Лебединского
Он будто вырос из-под земли. И окаменел как изваяние — неподвижный седой старец среди развалин, перекрученных железных балок, груд металла и кирпича. Мне показалось, что я ненадолго закрыл глаза… Но я их не закрывал! Неведомые силы в мгновение ока вынесли старца из-под руин и поставили на пустынной площади.
— Ну, чудеса! — воскликнул я оборачиваясь. — Почему мы не заметили его раньше? Статуя, а не человек!
— Мне кажется, он больше похож на привидение, — медленно ответил мой спутник. Он был поэтом и мыслил иначе, чем я.
Старец стоял не шевелясь, сжимая винтовку. Вдруг он пошел в нашу сторону. Размашистым твердым шагом. Клянусь аллахом, ему было под семьдесят. Белая борода, длинные всклокоченные волосы, которых давно, видимо, не касались ножницы. Чалма, как у шейха. Но джуббы[6] нет. Просторные, перевязанные внизу шаровары. На ногах тяжелые горные сапоги. Другой бы в них едва сдвинулся с места, а он шагал легко и быстро.
— Это и есть шейх из Караме! — с уважением и любовью прошептал сопровождавший нас федаин[7].
Старец уже был рядом. В нас вонзился его пристальный и, как мне показалось, гневный взгляд. С резко очерченных губ слетел презрительный вопрос:
— Это еще что за невидаль?
— Гости, господин шейх.
— Чужестранцы?
— Арабы, — поторопился ответить провожатый и, видимо, боясь, что ему не поверят, повторил: — Арабы господин шейх.
— Не может такого быть! — раскатистым басом выкрикнул старец, оглядывая нас с головы до ног. — Арабы? И без оружия?! Да как им не стыдно?! Позор! Позор!
Не ожидавший столь резкого выпада, федаин молчал.
— В общем‑то вы правы… — пролепетал поэт и, не получив поддержки, тоже умолк.
Я не знал, что и делать: в программе нашего посещения Караме эта встреча не была предусмотрена.
— Прости, господин шейх! — нашелся федаин. — Они приехали сюда совсем ненадолго.
Казалось, новый довод сделает старца более покладистым. Куда там!
— Ты сказал, что они арабы! — гремел над площадью его бас. — Назвал гостями! Гостями на собственной земле! Разве арабы не хозяева здешних мест?!
Наш провожатый согласно закивал головой, и это было самое правильное, что он мог сделать. Извинения — будто зыбучие пески пустыни: одними не наладишь отношений, другими не укрепишь почву. Чем многословнее он стал бы оправдываться, тем больше, чувствуя свою правоту, нападал бы старец.
— Господин шейх, это журналисты. Они собираются рассказать читателям…
«Вовремя федаин это говорит…» — подумал я с облегчением и, немного успокаиваясь, глянул на моего спутника, который, казалось, тоже повеселел. Но мы ошибались.
— Хватит с нас болтовни! — рявкнул старец и, не давая никому открыть рта, продолжал: — Какой прок от вашей писанины? Вот чем надо работать, а не бумагу марать! — Он потряс перед нами винтовкой и для большей убедительности выстрелил в воздух.
Это было настолько неожиданно, что я отшатнулся. Поэт отскочил еще дальше.
А старец легкой походкой уже уходил прочь. Еще шаг, и он скрылся в развалинах. Исчез. Так же мгновенно, как и появился.
