Александр Щелоков - Уничтожить Израиль

Александр Щелоков

Уничтожить Израиль

Злое солнце Черных песков

Тяжелая железная дверь, отделявшая от мира вонючий подвал, пропахший мочой и острым людским потом, со скрипом открылась. В проеме, загородив свет, падавший снаружи, возникла фигура охранника. Это был мордоворот с красной опухшей рожей и безумными глазами – то ли обкуренный, то ли просто какой-то дикий. Огромный туркмен – полтора метра в плечах, два ростом – крутил в руках резиновый дрын. Но резина на нем была для понта, она скрывала кусок стальной арматуры.

Когда его глаза привыкли к полумраку, он оглядел заключенных и сипатым голосом кадрового сифилитика задал вопрос:

– Эй ты, русский, тебе хорошо у нас?

Не дожидаясь ответа, добавил:

– Ты потерпи. Вечером я дежурить приду и тебе Афганистан устрою…

И загоготал утробным смехом, довольный собой и своим остроумием.

Дверь закрылась. Глухой раскатистый смех еще некоторое время раздавался снаружи.

Андрей с детства осознавал себя азиатом. Русским азиатом, если говорить точно. Родился в Чимкенте, вырос в Фергане. С детства знал казахский, узбекский и туркменский языки, во время еды мог обходиться без ложки, брал из казана мясо или плов не двумя пальцами, а, по меньшей мере, тремя или даже всей пятерней. Чтобы не нарушать местного этикета, даже водку пил из пиалушки, а после еды умел ласкающим движением ладоней огладить щеки от скул к подбородку и благоговейно произнести мусульманское благодарственное слово окончанию трапезы – «омин», по смыслу сходное с христианским «аминь».

После окончания института нефти и газа в Москве Андрей охотно вернулся в Среднюю Азию и начал работать инженером на нефтяных промыслах в Туркмении. Здесь, на каракумской жаре, прокалился до самых печенок, научился в зной дуть чал – кислое верблюжье молоко, разбавленное водой, хорошо утолявшее жажду. Стоически терпел заунывные мелодии местной музыки и песен, которые нескончаемым потоком катились по всем волнам эфира.

Знание тюркских языков и дурацкая уверенность в том, что демократия не делится на европейскую и азиатскую, стали причинами, которые с верхней площадки буровой вышки опустили Андрея в вонючий подвал зиндана – туркменской кутузки.

Дело, которым Андрей занимался, меньше всего было связано с бумагами и политикой. Казалось, знай работай, зарабатывай и живи. Однако система требовала, чтобы верноподданные начинали каждый день с подтверждения своей любви к великому туркменбаши. Верные подкаблучники Супернияза Текеханова хорошо знали, что темными южными ночами, когда в невыносимой каракумской духоте плавятся мозги, в чью-то мятежную голову могут прийти черные идеи тлетворных европейских свобод. Поэтому проверять, не появились ли они там в темное время суток, полагалось по утрам. Клятву верности туркменбаши ежедневно произносили школьники, военные, даже заключенные. «Пусть у меня отпадет рука, – говорили они, – если я подниму ее на туркменбаши. Пусть у меня отсохнет язык, если я скажу о нем плохое слово».

– Это очень разумно, – просвещал Андрея начальник промысла Атабай Бекмурадов.

Атабай был сокурсником Андрея. Все годы учебы они считались не разлей вода. Андрей помогал Атабаю писать курсовые, вместе они работали в студенческом стройотряде на целине в Казахстане, а после выпуска из института по распределению приняли решение ехать в Туркмению.

Атабай в силу родства быстро нашел поддержку в Ашхабаде и выбился в начальство.

За годы институтской учебы Атабай приобрел пристрастие к дорогим костюмам европейского покроя, к шляпам и галстукам. На промысле он обязательно появлялся в темных очках и с серебристым кейсом в руке. Но высшая школа ни в коей мере не затронула его глубинные азиатские инстинкты. Если Андрей с первого дня работы держался одинаково со всеми, с кем работал – с мастерами, помощниками мастеров и рабочими, то Атабай такого рода вольностей в общении с подчиненными не допускал. Даже инженеры, подходя к нему, прикладывали правую ладонь к груди и склоняли голову в знак почтения, а два небрежно поданных пальца принимали двумя руками, как подарок.

На этой почве между друзьями обозначились первые расхождения. Подходя к Атабаю и разговаривая с ним, Андрей никогда не перегибался в угодливом поклоне. В результате, несмотря на туркменскую изнурительную жару, их отношения медленно охлаждались.

Разрыв произошел, как это часто случается, внезапно, и по последствиям оказался для Андрея катастрофическим.

В обществе двух инженеров промысла и в присутствии Атабая, с беспечностью наивного чудака, который верил, что свобода слова – это достояние демократического общества, Андрей назвал благословенного эмира Туркмении великим Текеханом-кутакбаши.

Кутак – местное, отнюдь не ругательное название природного инструмента, которым мужчины испокон веков пользуются, чтобы продолжать род.

Услыхав слова Андрея, Атабай резко встал.

– Назаров, я всегда знал, что ты скрытый великодержавный шовинист. Но когда дело касается великого человека, любимого нашим народом вождя и отца нации, я такое терпеть не могу. Ты понесешь суровое наказание.

В тот же день Андрея арестовали, и он оказался в зиндане.

Тюрьма – изобретение европейское. Зиндан – азиатское. Каждый хан, каждый эмир вносил в его создание изощренность своего ума и жестокость.

Кокандский хан Худояр, возводя для себя дворец-крепость, построил зиндан с величайшей изобретательностью. Тюремные камеры в нем были расположены под пандусом, который служил единственным путем для проезда в ворота крепости. Поскольку помост строился наклонным, камеры были разными. Самые строгие располагались в начале пандуса, туда заключенных заставляли вползать на пузе, и они отбывали срок лежа. На такую участь хан обрекал своих самых заклятых врагов. В других камерах можно было обретаться только сидя. Наконец, у самой крепостной стены, где пандус примыкал к воротам, камеры позволяли заключенным вставать во весь рост. Здесь содержались те, кого в зиндан бросали лишь для острастки и кого в скором времени предполагалось освободить.

В старинной песне русских каторжан есть такие слова:

– Динь-дон, динь-дон,Слышен звон кандальный…

Куда точнее для азиата песня звучит, если ее петь так:

– Зан-дан, зин-дан,Слышен звон кандальный…

К Андрею прямо на рабочем месте у газонасосной станции подошли двое. Что произошло после неожиданного удара по голове, Андрей сразу не понял. Белое солнце пустыни вдруг раздвоилось и двойники поплыли в разные стороны. Когда слепящие диски снова собрались в один, на запястьях арестованного защелкнулись наручники, а его самого затолкали в машину.

До вечера Андрея продержали в тесной камере отделения милиции в полном одиночестве. Ему не давали ни воды, ни еды. Когда он сам попросил попить, на него посмотрели как на психа.

– Ты больше ничего не хочешь?

– Нет, только пить.

– Заключенным воды не привозили, – сообщил охранник.

– А если человек хочет пить?

– Ты не человек.

– А кто?

– Не знаю, может маймун. Обезьян, который еще не стал человеком.

– Как определяется, кто человек, а кто нет?

– Очень просто. Кто здесь у нас любит Текехана-туркменбаши, тот человек. Кто не любит – маймун или еще хуже.

– Значит, мне и прокурор не положен?

– Тебе зоопарк положен. Отвезут в Ашгабад, посадят в клетку. Будут людям за деньги показывать. Напишут табличку – «Маймун, который не любит великого туркменбаши». Прокурор туда сам придет со своими детьми. Показать им тебя.

Вечером Андрея перевезли из отделения в зиндан и втолкнули в полутемный подвал. Дверь узилища была огромной и толстой. Помещение, которое превратили в темницу, строили при советской власти под бомбоубежище на случай войны. Конечно, войны атомной. Долбить в такую дверь кулаком и выбить из нее звук было просто невозможно.

Тусклая лампочка – двадцать пять свечей, не более, – была спрятана в углубление кирпичной стены и закрыта металлической решеткой. В камере царил полумрак. Ни нар, ни другого вида лежаков в узком помещении не было. Видимо, начальство зиндана считало подобные вещи излишеством, без которого заключенные в состоянии обойтись. И они обходились.

Некоторое время Андрей стоял у двери, чтобы дать глазам привыкнуть к полумраку, который вонял застарелыми запахами вокзального сортира. Наконец он разглядел в дальнем в углу двух человек. Один из них сидел на полу, держался правой рукой за левое плечо и негромко постанывал. Второй стоял рядом, прислонившись к стене в позе, которая не оставляла сомнений в серьезном настрое ее принявшего. Но скорее всего она извещала не о стремлении к нападению, а о готовности к защите.

– Сен кым? – по-туркменски спросил Андрея стоявший у стены. – Ты кто?