Пааво Ринтала - Слуги в седлах
Выбравшись из толпы, он подошел к помосту. Зал кипел. Верхние огни стали гаснуть.
Где-то ударили в гонг.
Он испуганно оглянулся. Все места заняты. Повсюду мужчины — молодые, старые, средних лет. Женщин, по-видимому, нет. Все уставились на освещенный помост. Глаза у всех блестят.
Вот оно где — счастье.
Раздался гонг. На помост выскочили двое мужчин, потом третий, потом еще двое. Когда эти двое сбросили с себя купальные халаты, на них оказались только трусы.
Совсем рядом с помостом было небольшое возвышение, и на нем несколько свободных мест. Он быстро шагнул туда и сел на средний стул первого ряда.
Кто-то с помоста что-то крикнул, но он не разобрал слов. Зал заревел что-то в ответ, потом наступила тишина.
Мужчины стали приближаться друг к другу, разошлись и снова пошли друг на друга. На одном были белые трусы, на другом — черные. Черноштанник сбил белоштанника с ног. Раздался рев. Он испуганно оглянулся. Рты у всех разинуты. Он тоже закричал, но ничего не случилось. Белоштанник поднялся, и они опять принялись молотить друг друга. Потом прозвучал гонг. Мужчины в белых рубашках и черных брюках замахали полотенцами перед лицами драчунов. Когда гонг прозвучал снова, они опять бросились друг на друга.
Он начал привыкать к этому зрелищу и заметил, что черноштанник бьет сильнее. Зрители поощряли его криками. Пусть он бьет еще сильнее, так сильно, чтобы белоштаннику больше не встать. Но белоштанник снова и снова вставал, и схватка продолжалась.
Он стал оглядываться. Кругом — счастливые, сияющие лица.
Недавно он наблюдал их в ресторане, теперь тут. Скончайся я вчера, так и не узнал бы всего этого. Die Macht der Unterwelt[3]. Кто это говорил о подспудных силах, о подсознании? Он имел в виду именно эти силы, которые сегодня воочию предстали передо мной. Юнг. Совершенно верно, Юнг.
Эти подспудные силы, которые беснуются сейчас вокруг меня, сидят и во мне под серым веществом. В средние века их удавалось воодушевить и направить на созидание великих общественных памятников, а вот теперь они... Вся свободная демократия вместе взятая не знает средства, которое заставило бы эти силы петь в унисон. Никакого иного средства, кроме мировых войн. Рука политики и дипломатии слишком коротка, гораздо короче, чем в старину была духовная длань католической церкви. Нечего и пытаться. В каждом городе каждого преуспевающего государства растет черная чаща, и чем больше город, тем гуще чаща: до нее редко доходит, а может быть, и никогда ее не достигает голос искусства.
Когда белоштанник больше не смог подняться, зрители повскакали с мест и заорали. Даже он встал и закричал.
Потом на помост вышла вторая пара. Это были крупные мужчины — белокожий и смуглокожий. Белокожий оказался сильнее. Смуглокожий почти сразу грохнулся об пол.
— Бей его, бей! — кричали за его спиной.
— Он с ним скоро справится!
— Бей его! Глянь-ко, гля, гля... ай... господи по... вя... яя...
Смуглокожий еще раз встал и повис на канатах, но его бросили обратно на помост. Он упал вниз лицом.
— А-а-ах! — закричал изо всех сил Хейкки Окса.
Он никогда не видел мужчин разного возраста в таком экстазе, как здесь. Они наслаждались, воображая всякий раз, что сами бьют другого, чувствуя себя убийцами.
Когда новая пара вступила на помост и начала схватку, а один из боксеров рассек другому бровь, так что кровь залила тому все лицо, Хейкки Окса встал и начал продираться на улицу.
На него бросали сердитые взгляды, но он не обращал на это внимания, он не мог здесь больше оставаться. Он вспомнил Кильюнселкя. Это был командир Красной гвардии[4].
Бои заканчивались.
В пригороде на крыше ветхой лачуги взвился белый флаг.
Им только что привезли пушки, из которых они тут же несколькими очередями обстреляли лачуги.
— Не стреляйте, здесь живут люди! — кричал взобравшийся на крышу человек, размахивая белой тряпкой.
Он сам стоял тогда у пушечного ствола и разглядывал в бинокль человека на крыше.
— Бабахнем холостыми по этому чертову рюссе![5] Эй, Яска, нажми кнопку! — крикнул Ютилайнен канониру.
— Не смейте, ребята, черт вас дери, ведь он же сдается! Там мирные люди.
Они попали в окружение и вынуждены были сдаться.
Их выстроили в два ряда вдоль стены небольшой казармы.
Он уже собирался выйти со двора, когда услышал за своей спиной крик: «Начальник, сюда!»
Он было подумал, что это относится к нему, и прибавил шагу, чтобы его не вернули.
— Сейчас же выйти из строя, не слышишь, что ли?!
Они кричали на пленных.
Тогда он поспешил вернуться во двор и увидел, как человек, который недавно стоял на крыше, сделал два шага вперед.
— Вот тебе твой русский штык!
И штык вонзился в лицо. Когда он подбежал, лицо человека было залито кровью, бровь рассечена.
— Простите, — говорил он, пробираясь между рядов к дверям. — Простите. Пожалуйста, простите.
— Простите, пожалуйста, простите, — сказал он контролеру. — Это безумие. Я позабочусь, чтобы виновный был наказан, если вы простите.
— Какого дьявола, — отвечал контролер.
Он вырвался на улицу.
Погода теплая, вечер светлый, а на душе гадко.
— Не пойду домой.
Он решил направиться в ресторан, куда хаживал иной раз в обеденный перерыв, если случалось какое-нибудь особенно важное совещание с иностранцами. Туда можно пойти без опаски, место знакомое.
Может, устроиться в баре? Там сейчас, конечно, людно, но где еще найдешь такое уединение, как в баре большого ресторана? Да и ресторан этот совсем другого сорта, чем давешний.
Он остановил свободное такси и сел.
2
Бар был небольшой и низкий. Его окутывали густые клубы дыма. В ту минуту, когда он появился в дверях, у стены возле стойки освободился столик. Молоденькая девушка и юноша встали и, прижавшись друг к другу, направились к дверям. Он скользнул мимо них к столику.
Это было хорошее место. За спиной — стена, перед глазами — стойка, за которой хлопочет молодая барменша.
Едва он уселся поудобнее, как ощутил удар в грудь, за ним — второй, потом его отпустило. Это та Большая чернохвостка, она ударила слева, где сердце.
Когда дыхание восстановилось, ему стало хорошо.
Почему она не схватит и не стащит меня с кормы этой лодки в черный залив Мусталахти?
Сердце беспокойно билось, но он прислушивался к нему с удовольствием. Потом стал вслух декламировать:
— В марте, месяце метельном, дятел дерево долбит.
Он сам — дерево.
— Одну сухую сосну.
— Простите, сударь, не понял. У нас есть сухой мартини, вы это имеете в виду?
Официант стоял рядом с ним.
— Ну, принесите мартини.
— Спасибо.
Он отхлебнул из стакана и огляделся. По преимуществу молодежь. Только двое мужчин его возраста, оба пьяные. Один что-то втолковывает другому. Тот, видно, не может понять и гнет свое.
Женщина за стойкой посмотрела на часы. Она средних лет, вид у нее усталый. Оглядев бар, она склонилась над стоящей на полу бутылью с красным вином, наполнила пунцовой влагой стакан до самых краев и под прикрытием стойки торопливо опрокинула его в рот.
Потом она выпрямилась и быстро оглянулась.
Хейкки Окса опустил глаза.
Когда к нему подошел официант, он заказал большой стакан красного вина и выпил его быстро и маленькими глотками.
Вернулась ли Кристина? Она не знает, что я в вынужденном отпуске. И никто не знает. Пентти тоже не понял.
В вынужденном отпуске.
Да. В нервном отпуске.
Как это могло случиться? Такая, видно, моя звезда.
Стакан пуст.
— Официант, послушайте-ка, нет ли у вас, — начал он, но не мог вспомнить названия. Оно как-то связано со звездой.
Об этом в свое время рассказывали егеря, но что это была за история?
— Слушаю вас.
— Сейчас вспомню... Нет ли у вас шустовского коньяка, четыре звездочки?
— Шустов? Что это за марка?.. Я такого не знаю, но у нас есть другие.
— Принесите другой, неважно, что не шустовский.
Это придумал какой-то егерь, а они потом весь 1918 год повторяли. Кто-то спросил у какого-то егеря, какая звезда занесла его в егеря, хотя он мог начать драться еще с осени, если бы захотел... Шустов, четыре звездочки... Он был во фляжках убитых, русских офицеров. Официант принес коньяк.
— Что это за марка, сударь, которую вы заказывали? Я бы записал и спросил у метрдотеля.
— Не стоит. Это пили в первую мировую войну на фронте, — сказал он.
— Вот как, — сказал официант.
— Он, наверно, уже устарел.
— Почему?
— Со времен первой мировой войны все уже устарело и выдохлось, — ответил он.
— Только не коньяк, — сказал официант.
