Алекс Тарн - В поисках утраченного героя
Обычно в таких ситуациях я впадаю в некоторую рассеянность, подобно боксеру, на которого сыпется град ударов. По отдельности каждый из них, возможно, не так и силен, но уж больно их много, и все разом… — так что надеяться остается либо на гонг, либо на милосердного судью — не зафиксирует ли нокаут? Впрочем, и то и другое означает всего лишь временную передышку: в первом случае — короткую, во втором — длинную… — разницы, в общем, нет, поскольку так или иначе в конце концов забьют до смерти.
Итак, я рассеянно открывал мейл за мейлом, нечувствительно водил глазами по строчкам — угрозам, упрекам, колкостям, удалял не подразумевающие ответа сообщения и почти облегченно вздыхал, натыкаясь на невинный спам, неизвестно как просочившийся сквозь сито бдительного Гугла. О, как хочется в такие моменты, чтобы подобного рекламного мусора было побольше: по крайней мере, предложение купить виагру, нарастить детородный орган, а затем уже поехать на балет, живо напоминает о существовании иных, нетленных, героических, хотя и почти утраченных ценностей…
Неудивительно поэтому, что поначалу я отнес письмо, озаглавленное «В поисках утраченного героя», именно к этому прекрасному типу и уже совсем собрался было кликнуть мышкой по кнопке «Удалить», как вдруг сообразил: да это же он, мой болезнетворный текст! Явился — не запылился, вернулся — не навернулся, и как быстро!
Внизу, куда я посмотрел прежде всего, стояла подпись: Елена Малевич. Просто — «Елена Малевич», без каких-либо титулов типа «ответственный секретарь», «редактор отдела прозы» или «замзав по культуре». Странно… После обычных приветствий госпожа Малевич сообщала, что на внештатных началах помогает некоему тель-авивскому издательству отфильтровывать совсем уж беспомощную чушь из мутного потока приходящих по электронной почте рукописей. Она так и выразилась: «из мутного потока». Моя рукопись, жанр которой госпожа Малевич пока не может определить, поразила ее своей необычностью.
«Мне не хотелось бы, чтобы это пробудило в Вас ненужные надежды, — писала она. — Редакторы нашего издательства — люди весьма ограниченные, чтоб не сказать тупые. Не думаю, что кто-то здесь в состоянии оценить красоту и силу Вашего текста. Конечно, я переслала его, что называется, по инстанции, сопроводив при этом самой восторженной рекомендацией — чем черт не шутит? Но если смотреть на вещи реально, положительное решение кажется практически невозможным. Думаю, что Ваш замечательный пес Рокси не поставил бы даже конфетного фантика против килограмма телячьих сосисок на столь маловероятный исход.»
Вот этим она меня и купила — чего уж теперь скрывать… Элементарная логика самосохранения подсказывала, что я должен ограничиться формальной вежливой отпиской, а еще лучше — просто стереть это странное письмо. Ведь текст уже закончен, отправлен, похоронен — вот пусть и плывет теперь куда хочет, куда несут его в мутных потоках интернета погребальные ладьи моих безответственных мейлов! И вообще, «безответственных» — значит «без ответа». Нужно было всего лишь оставить послание госпожи Малевич без ответа — и все, точка. Но этот конкретный «конфетный фантик против килограмма телячьих сосисок» решил дело в неправильную сторону. Конфетный фантик этого превосходного образа перевесил многие килограммы резонных соображений моих телячьих мозгов.
«Но я решилась написать Вам, — продолжала Елена Малевич, — не только и не столько для того, чтобы выразить свое восхищение текстом, сколько по другой, намного более важной причине. Видите ли, я — корректор, причем весьма и весьма квалифицированный. В современном издательском деле эта профессия не слишком востребованна. Страницы нынешних газет, журналов и книг пестрят чудовищными грамматическими ошибками, и это мало кого волнует.
Но поверьте моему слову: даже одна-единственная не на своем месте стоящая запятая выпирает из текста, как дохлая вмерзшая в лед ворона выпирает из гладкой поверхности катка. Она мало помешает тем, кто скользит по катку одним лишь взглядом, да и то не очень внимательно. Но по-настоящему хороший читатель — тот, который самолично спускается на лед, — непременно зацепится за нее коньком. Неужели Вам не жаль хороших читателей?»
Что ж… Сам я учился в ивритской школе, а русскую грамматику знал из университетского курса и стихийно — из чтения. Но мне не раз приходилось слышать похожие жалобы от старших товарищей по университету. Пожилые профессора с ностальгией вспоминали те давние времена, когда печатали мало, на плохой бумаге, зато без ошибок в синтаксисе, не говоря уж об орфографии. По их словам, в последнее десятилетие хорошие корректоры почти напрочь исчезли из русскоязычной печати. Новых не появлялось, а прежние быстро вымирали, хотя слухи и утверждали, что кое-где еще можно сыскать какую-нибудь седенькую старушку, способную правильно расставить знаки препинания. Видимо, госпожа Малевич и была одной из таких легендарных старушек.
Далее она писала, что могла бы охотно подправить мой текст, приведя его в удобочитаемый вид, но для этого требуется формальное разрешение автора, поскольку самовольно она никогда не осмелилась бы исправить в чужом сочинении даже очевидную опечатку.
«Коими, — не без яда заканчивала госпожа Малевич, — Ваш замечательный текст богат настолько, что это заставляет предположить, будто Вы не взяли на себя труд хотя бы раз просмотреть его на предмет проверки.»
Прочитав последний пассаж, я не мог не расхохотаться. Просмотреть еще раз! С таким же успехом можно было бы предложить жертве изнасилования добровольно вернуться к насильнику! Хорошо, что почтенная старушенция не видела, как писался этот «замечательный текст», — столь жестокое зрелище вполне могло бы уменьшить еще на единицу и без того исчезающий класс хороших корректоров.
Так, с неостывшей улыбкой на устах, я и настучал ей ответ — не только неоправданно длинный, но и неоправданно личный по своей интонации. Помимо стандартных благодарностей, оборотов типа «почту за честь» и прочих уважимок, он содержал совершенно необязательные объяснения, касающиеся моего душевного состояния, здоровья и других сугубо частных обстоятельств. Зачем? А черт его знает…
Тут, несомненно, сложилось многое — и уже упомянутый «конфетный фантик», и не менее чудесная «дохлая ворона», и чрезвычайно почтенный, чтоб не сказать легендарный профессиональный статус моей корреспондентки, и уважение к ее вымирающему литературно-биологическому виду, и моя болезнь, и дурные новости, и сиюминутное настроение… — все, все.
Но было в этом и что-то мистическое: назойливый текст отказывался умереть и отпустить таким образом на волю своего автора, свою жертву. Зная, как бесполезно возвращаться ко мне обычными путями — отфутболю тут же, без малейших колебаний, — он изобрел крайне замысловатую траекторию и в итоге достиг своей цели. Он по-прежнему оставался на карте моей жизни и тем самым продолжал предъявлять претензии на меня, на мою свободу. Он продолжал владеть мною — пока еще очень слабо, краешком, дальним намеком, но я чувствовал, что наглец намечает экспансию, и нужно держать ухо востро.
Впрочем, давая согласие на корректуру, я рисковал немногим: в конце концов, можно даже не открывать исправленный файл, а просто поблагодарить и на том закончить. В тот вечер будущее развитие событий казалось мне совершенно определенным: требовалось всего лишь щелкнуть по кнопке «В архив», а то и по кнопке «Удалить», и этим щелчком снова сбросить текст с карты в небытие — на сей раз навсегда.
Уже отправив госпоже Малевич ответное письмо, я вдруг осознал, что это еще не конец, что какая-то загадка так и осталась неразрешенной — прежде всего потому, что никак не поддавалась четкой формулировке. Как неясная тень в призрачном лесу, она маячила где-то на грани окоема и ловко пряталась за дерево, стоило мне только повернуться в ее сторону. По опыту я знаю, что с подобными шутниками следует разбираться немедленно. В голове и так слишком много мусора, чтобы оставлять на потом еще и такие игривые наваждения — ведь они имеют паршивую привычку выскакивать позднее в самые неожиданные моменты.
Мне пришлось несколько раз перечитать письмо Елены Малевич, прежде чем разгадка наконец обнаружилась — и не в самом письме, а в заглавии. Я ведь не давал своему тексту названия — так и отослал безымянным, не знаю почему. Возможно, истинная причина заключалась в том, что обладатели имени всегда попадают в какие-нибудь списки, реестры и интернет-индексы, в то время как неназванный объект словно бы и не вполне существует, а потому его намного легче забыть, ликвидировать, уничтожить. Так политики и генералы предпочитают возлагать венки к памятникам неизвестному солдату, чтобы никто не упрекнул их за конкретные размеры потерь.
Вот и моему тексту предназначалась судьба неизвестного солдата — неизвестно, был такой вообще или нет? Но если бы я все-таки решил дать ему имя, то оно выглядело бы именно так, как заголовок письма госпожи Малевич — «В поисках утраченного героя». Как она ухитрилась догадаться? Конечно, поиски пропавшего персонажа составляли главное содержание этих двадцати страничек; возможно, внутри, в тексте, встречалась похожая формулировка… или даже в точности такая, не помню. И все же — какой проницательностью, каким тонким пониманием болезненной, сумбурной рукописи надо было обладать, чтобы сделать столь уверенный и точный вывод! Не прочитала же корректор Елена Малевич мои мысли на расстоянии…
