Михаил Липскеров - Черный квадрат
– Выспаться тебе надо, парень, – сказал мне Хаванагила, – завтра, полагаю, дел у тебя будет предостаточно. Так что силы надо тебе набраться.
Не имея сил сопротивляться, я позволил Хаванагиле усадить меня на моего иноходца, и мы через весь город поволоклись к пристанищу моему, отведенному Управлением делами царя...
И вот пришло утро. Утро туманное, утро седое... Я проснулся с тяжелой головой в своей постели и, как был, в исподнем вышел во двор. Людишки мои готовились к тяжкому дню: чистили коней, устилали сеном повозки, грузили в них связки свечей.
Хаванагила зачерпнул из колодца холодной осенней воды и окатил меня ею. Посвежело. Я вернулся в палату, выпил чарку «Столичной», без которой в нонешний день ну никак не обойтись, и поморщился от вкуса запивки.
«Сколько раз просил, – раздраженно подумал я, – не давать мне пепси на запивку. Но народец ныне пошел ненадежный. Одно слово – реформы». Похлебав вчерашних щей, я велел подавать одежду. Хаванагила принес мне теплое исподнее, от которого я отказался, потому что день мне предстоял жаркий и потный, а я не перевариваю запах собственного пота. Что мне еще более противно, так это вкус вареного лука и ласки гулящей бабы, от которой несет потом и вареным луком. Так что я надел красную рубаху прямо на голое тело, равно как и черные плисовые шаровары. Портянки намотал льняные, а не фланелевые, в них нога себя свободнее воспринимает. Сапоги надел рабочие: красные лайковые с черным накладным шитьем.
– Струмент готов? – на всякий случай спросил я.
– А как же, батюшка?! – с некоторой даже обидой ответил Хаванагила. – Это первым делом. Чтоб охулки на руку не положить да при народе не осрамиться. Чтоб батюшка ваш в гробу не перевернулся, а, напротив, сынком своим горд был, что ремесло семейное в совершенство ввел. Так что, батюшка, не сумлевайся. Доволен будешь.
– Ну, тады поехали, – бросил я и вскочил на коня.
Повозка двигалась вслед за мной. Улицы были забиты народишком всякого разбора: от бояр до шакалящих милостыню юродивых, сверкающих свеженанесенными язвами. Но перед нами народ расступался, а конные, хоть и дворянского сословия, при виде нас торопко сворачивали в проулки меж домов. Я гордился собой, так как был славен своим ремеслом по всей Руси.
И вот я стою посреди Красной площади, возвышаясь над всем заполнившим ее людом. Я выше даже царя, сидящего оконь возле Никольской башни. Я стою на противоположной стороне площади, слева от храма Покрова Богородицы. На лобном месте стою. Палач мое ремесло. Я красив. Красная атласная рубаха, развевающаяся на осеннем ветру, с двумя расстегнутыми вверху пуговичками, черные плисовые шаровары и красные лайковые сапоги с черным накладным шитьем. Я стою, облокотившись на большой топор. Топор мой собственный, проверенный. Казенным я не доверяю. Они плохо сбалансированы по весу, сталь у них мягковата и тускла, нет в ней завораживающего глаз зрителя сверканья, не ощущается в них тяги к стремительному орлиному взлету и такому же стремительному броску вниз, на свою добычу. Короче говоря, жизни в казенных топорах нет. Они предназначены для местных палачей, по небольшим городкам и поселениям. А я палач царский. Палач для VIP’ов, и у меня топор импортный, потому как наша промышленность еще не сподобилась выпускать высокотехнологичные топоры для VIP’ов. Моим топором в свое время леди Винтер казнили.
А плаха казенная. В каждом городе имеются свои плахи, потому что для казны дешевле, чтобы плахи выпускались фабричным способом по единому ГОСТу прямо на местах. Чтобы не тратились средства на перевозки плах по нашим громадным просторам и чтобы не допустить задержки, ежели, к примеру, казни вершатся в двух, а то и трех городах одновременно.
И вот со стороны Иверских ворот показались первые повозки с осужденными на казнь стрельцами. На них были новые белые рубахи. В правой руке горели привезенные мной свечи. Одни стрельцы были в оковах и, хоть побывали в руках мастеров Пыточного Приказа, выглядели грозно и могли покуситься на жизнь царя, несмотря на болтающихся по всей площади работников ФСО. Другие же были повреждены при допросах до такой степени, что казнь от топора была простой формальностью и соблюдением буквы закона.
К одиннадцати утра я довольно сильно подустал. Да и как не устать, когда уже восемнадцать корзин с головами и столько же подвод с окороченными туловами было отвезено к Донскому монастырю, где их предварительно сожгут и захоронят в безымянных могилах.
Хаванагила принес мне миску с бараньей похлебкой и налил сулею «Столичной». Я хватанул ее всю, выхлебал баранью похлебку и прилег вздремнуть прямо здесь, на лобном месте, с которого Хаванагила смыл кровь. Для всякой работы силы нужны, а для моей особливо. Ежели хочешь от работы своей удовольствие получать. Чтобы высот достичь и всенародного уважения за труд свой. Чтоб память была обо мне, чтобы назидание будущим поколениям. Чтоб будущие палачи, когда меня уже не будет, равнялись на меня, чтобы множились их ряды, чтобы совершенствовались они в своем ремесле. Потому что Великой России надобны и Великие Палачи. Так что уже в два пополудни, отдохнув и сменив рубаху, я был готов продолжать работу.
И надо ж такому случиться, что первым ко мне взволокли батюшку Лолиты моей. Он старался не смотреть мне в глаза. Да и сил особых у него не было, чтобы голову поднять. Видно, неплохо пацаны из Пыточного Приказа над ним потрудились. Тож работу свою любят. Подвели его преображенцы к плахе, поставили перед ней на колени и хотели голову на плаху бросить, да я их приостановил. Тряпку, которой топор обтирал, в бадью с водой окунул и протер лицо Василия Трофимовича от запекшейся крови.
– Не боись, Василий Трофимыч, я к тебе по-родственному. Я тебя по-быстрому. С одного удара.
Он узнал меня по голосу, потому что видеть не мог. Потому что пацаны из Пыточного Приказа глаза ему выкололи. Не, я их понять могу. Должно, молчал Василий Трофимович под пытками, а они долг свой исполнять должны, вот глаза ему и выкололи. Наверняка сначала хотели с ним по-хорошему, мол, как, да что, да с кем, а он простых слов не понимал, кнута не слушал, дыбу всерьез не воспринимал. Вот они ему глаза и удалили. Да и зачем они ему, ежели завтра, сегодня то есть, он их и так вместе с головой лишится.
Так что узнал он меня по голосу.
– Давай, – шепелявит он (зубы ему при допросе выщелкали), – не тяни. Делай свое холопское дело. Только, как перед Богом прошу, дочку мою сбереги.
– Это, Василий Трофимыч, без сомнения. За мной она – как за каменной стеной. А насчет холопства, это ты меня обижаешь. Вот как есть обижаешь. Сильно обижаешь. Потому как не холопствую я, а волю цареву с радостью сполняю.
– То-то и беда, сынок, что холопствуют у нас на Руси не из-под палки, а с радостью. Должно, Господь нам такую участь определил. Ну, давай, что ли... – и он положил голову на плаху.
– Ну ладно, батюшка, – сдерживая слезы, сказал я, – не поминай лихом. Ничего личного, только бизнес, – и взмахнул топором... – Отчизна жертвы требует, – добавил я, протирая топор.
А Лолиту вместе с матушкой Ефросиньей, несмотря на все мои хлопоты, отправили на Север, в лагерь для ЧСИР – членов семей изменников Родины. Это я для молодежи разъяснил, для тех, кто помнить не может, и для стариков, которые помнить не хотят.
Я пить начал сильно. Так сильно, что это стало не помогать в работе, а наоборот... Ну, меня по цареву указу в отставку отправили. Тем более что дела в Отечестве вполне наладились, стабильность какая ни на есть появилась, в народишке какой-никакой достаток образовался. И без меня государи-императоры вполне могли обойтись. Рази что через какое-то время в столице пятерых бунтовщиков вешали, но к виселицам у меня душа не лежит, так что меня не обеспокоили. А расстрел в затылок уж совсем дело подлое. Бездушное. Мое дело топор. Так что топор – самое честное дело. Но не всегда. Вот когда один малый, из разночинцев, стал звать к топору, чтобы по примеру одного бандита народу волю дать, я на это дело сильно осерчал. Потому что негоже сугубо индивидуальное палаческое дело превращать во всенародное. Страшное дело, когда весь народ в палачестве участвует, когда весь народ купается в крови и тем самым оскотинивается до невозможности. Потому что теряет меру вещей – кажного человека. И уничтожает человека в себе и во всем народе. Пусть уж отдельные государственные люди отвечают. Я, к примеру. Потому что я уже и не человек, а государство. Но никак невозможно, чтобы весь народ пред Господом оказался виноват. И к уничтожению себя приговорил. Не физически, а человечески.
К тому же пенсион мне положили вполне приличный вдобавок к казенному провианту. Да и квартиру свою, от государства даденную, я приватизировал. Хаванагила за мной приглядывал. Казалось, живи не хочу. Но душа моя была устремлена к Лолите. Я даже к девкам перестал ходить. Не мог. После того нашего последнего вечера, когда она прижалась ко мне своими невеликими грудями, глаза мои на женщин смотреть не могли.
