Михаил Липскеров - Черный квадрат
Матушка пригласила всех к столу. Я кивнул Хаванагиле. Хаванагила вопросительно посмотрел на хозяина дома. Тот кивнул. Хаванагила достал из-за пазухи бутылку «Столичной» и плеснул в стоящий передо мною серебряный кубок. Стрелецкий голова не пил – придерживался старых обычаев строго, но другим послабления давал и свободу совести уважал до чрезвычайности.
– Что-то, сынок, – сказал старый стрелец после третьей смены блюд, – лютует молодой царь. Вот слух дошел, что в Лавре много голов было порублено.
– Так ведь, батюшка Василий Трофимыч, не просто голов, а голов врагов России, замышлявших супротив царя бунт учинить и мешавших царю империю на Руси устроить. А переход от Святой Руси к Российской империи много крови требует, чтобы врагов наших себе утихомирить силою русского оружия и поставить тамошние народы на колени. В этом и заключается национальная гордость великороссов.
– Так-то оно так, может, – задумчиво проговорил отец моей любы, – токо допрежь того русский народ на коленях стоит. А в малых поселеньях уже и раком. Жалованье трудникам по всей земле третий месяц не плотят, землицу крестьянскую воровским способом новопришлым дворянам передать норовят, а неуворованную пахать-сеять некем и нечем – тягло да молодых в армию повязали. А подати возьми да положь. Требуют... Ну и колокола с церквей посымали. Это уж совсем стыдоба. Грех большой. Господа обезъязычить...
– Инако мыслишь, батюшка Василий Трофимыч, не по-цареву. А от мысли до делов путь короткий. Сам знаешь, помысел на грех – грех и есть. А за грехи ноне головы рубят. Так что ты поостерегись среди чужих такие прелестные слова говорить. Я-то и промолчу, а чужие молчать не будут.
– Да бросьте вы! – всплеснула руками матушка Ефросинья. – Хотите о таком судачить, идите в кухню, а тут, – обратилась она ко мне, – мы с отцом твою просьбу обдумали и...
Матушка Ефросинья встала из-за стола, сняла со стены икону Запендюринской Божьей Матери старого письма. Мы с Лолитой стали на колени. Это тот случай, когда на колени становиться приятно и даже сладостно. Пред ликом Богородицы да к свадьбе... И то не важно, старого письма или нового, и не одобряю я это дело, когда древлие иконы рубят. Ведь руку старого мастера тоже Господь направлял.
– Благословляю вас, дети мои, – проговорила матушка Ефросинья, а отец моей лады перекрестил нас двуперстием.
Мы опять сели за стол. Хаванагила опять плеснул мне в кубок «Столичной».
– А вот этого, сынок, тебе хватит, – сказал будущий тесть, – дьявол в ней.
– Так, батюшка, я ж понемногу.
– А дьяволу много и не надобно. Ему токо щелку приоткрой, и вот ты весь, какой есть, в его власти.
Я было приготовился ему ответить, но Лолитушка моя прикрыла своей ладошкой мне рот, я и сомлел сразу. Да что мне питье это проклятое, скоко я из-за него натерпелся. Капли с сего дня не приму. Хоть молодой царь трезвенников и недолюбливает. Потому как трезвая голова много думать начинает, а для этого дела у него дьяки думские предназначены. А я не дьяк. Я хоть человек необходимый, но думать мне по службе не пристало. Работа нервная и без водочки достойно сполнять ее никакой возможности нет. Но сейчас я ж не на работе и потому кубок со «Столичной» выплеснул под стол. Лежавший там старый пес Трифон вскочил, вылакал водку, оскалился и цапнул кота, который никому не мешал, сидел себе под столом и починял примус. А звали этого кота Сюзик. Этимология этого имени мне неведома. Возможно, происхождением котяра был из неметчины и давать ему православное имя было бы негоже. И тут его цапнули. Эта нерусь облизала пахнущий «Столичной» укус, взъярилась, подпрыгнула под столом, да так, что все едово на столе тоже подпрыгнуло, а жареная утка со съеденным левым крылом крякнула, взлетела с блюда и с песней «Без тебя, любимый мой, лететь с одним крылом» вылетела в сумерки. И как трагически говорила моя бабушка Фанни Михайловна: «Больше ее никто никогда не видел».
– Вот, сынок, – назидательно сказал хозяин дома, с сожалением глядя вослед спившейся утке, – вот она, водочка, до чего доводит, – и осенил всех крестным знамением. – Ну да ладно. Ты, сынок, иди с Лолитой в саду посиди, а мы с матерью о свадьбе подумаем...
Я впервые взял Лолиту за руку. Она вздрогнула и вопросительно обернулась к родителям.
– Чего уж там, – растроганно сказал старик, а матушка Ефросинья закусила уголок платка да так и осталась стоять, пока не сжевала платок без остатка.
А мы с моей обретенной наконец любовью вышли в сад и сели под старой яблоней. Смотрели сквозь листву на зарождающийся месяц и слушали вскрики птиц, которым, очевидно, приснился коршун, следили глазами за падающей звездой и уклонялись от падающих яблок, пока одно не упало мне на голову. «Надо будет на досуге о законе всемирного тяготения подумать» – возникла мысль, но тут ворота слетели с петель, и во двор влетело десятка полтора преображенцев во главе с князем Иваном. Видно, его сразу же по нашем приезде вызвали, потому что он так в дорожной одежде и остался. Преображенцы окружили дом, а князь Иван поднял коня на дыбы и закрутился посередь двора, стреляя в воздух сразу из двух пистолей. В доме поднялись крики. Я вскочил:
– Чего людей пужаешь, ковбой хренов?! – и схватился за старинную татарскую саблю, добытую моим пращуром при взятии Казани.
– Остановись, Михайло! – крикнул мне Иван. – Не клади охулки на руку. По цареву приказу прибыли. – Он выхватил из-за пазухи мундира свиток с сургучной печатью, сорвал печать и проорал на всю слободу: – Указ его царского величества. Стрелецкого голову Василия Сутеева, сына Трофимова, взять в оковы со всем семейством и доставить в Пыточный Приказ по подозрению в умышлении на измену. Взять их!
Преображенцы ввалились в дом.
– А тебе, Михайло, на квартиру свою отправляться велено да к завтрашнему дню готовиться.
– Да как же так, Иван?! Это ж оговор какой-то! Да Василий Трофимыч же... Он же всегда...
А Василия Трофимыча преображенцы выволокли на крыльцо. Руки за спиной заломлены выше головы, так что борода метет землю. В избе ему, видать, по лицу хряснули пару раз для острастки, так что одного глаза почитай что вовсе не было, а вся борода из седой стала красной от множества кровищи, натекшей из взбухшего носа. Я было бросился помочь старику, но Иван нагайкой придержал:
– Не ходи, Михайло, супротив воли государевой... А про твоего тестюшку будущего ужо все доподлинно известно. В заговоре он состоял. Так что пытошная камера – это так, простая формальность, чтобы документально закрепить все его преступления в полном соответствии с законом. Чтобы никакие правозащитники комару носа не могли подточить. Веди его, ребята! – крикнул он преображенцам.
Я схватился за свою старинную татарскую саблю, добытую моим пращуром при взятии Казани, но кончик Ивановой сабли был уже у моего подбородка.
– Не надо, Михайло, не надо. Куда тебе супротив меня с саблей. Не твой это струмент, – и он усмехнулся.
Матушка Ефросинья цеплялась за ноги мужа, которого волокли к телеге. В ней уже едва шевелились побитые стрельцы. Мальцы Василия Трофимовича орали в голос до тех пор, пока какой-то преображенец, совсем сопливый, не полоснул их саблей, обоих разом, так что они сникли и повалились на землю, уже политую кровью их отца. И пресекся род стрельцов Сутеевых, немереные десятки лет служивших Святой Руси.
Да, переход от Святой Руси к Великой России многая крови стоит.
А лапушка моя стояла, прижавшись ко мне всем дрожащим телом, своими плечами, бедрами своими, своими невеликими грудями.
– Негоже тебе, Михайло, с изменническим отродьем якшаться. А то, на заслуги твои не глядя, вслед за отцом ее пойдешь.
Лолиту оторвали от меня, да и сил души у меня не осталось, чтобы удержать ее. Но и у ей другие дела появились. Мать ее, бывшую мою будущую тещу, в дом вести было надо. А то она совсем сникла, когда ее младших порубили. Лолита подняла мать с земли и взволокла в дом. Потом вернулась во двор и занесла в дом тела братьев своих. А уж потом возвернулась за их головами. И посмотрела на меня за помощью отцу, раз уж я к царю приближен. Я кивнул, зная, что все это бесполезно, что не царское это дело об одном стрельце думать, когда тыщи их измену замышляют. Да и стоит ли особо русский народишко жалеть. Русские бабы еще нарожают, как скажет через четыреста лет один великий русский полководец. На том стояла, стоит и будет стоять русская земля. До поры.
– Выспаться тебе надо, парень, – сказал мне Хаванагила, – завтра, полагаю, дел у тебя будет предостаточно. Так что силы надо тебе набраться.
Не имея сил сопротивляться, я позволил Хаванагиле усадить меня на моего иноходца, и мы через весь город поволоклись к пристанищу моему, отведенному Управлением делами царя...
И вот пришло утро. Утро туманное, утро седое... Я проснулся с тяжелой головой в своей постели и, как был, в исподнем вышел во двор. Людишки мои готовились к тяжкому дню: чистили коней, устилали сеном повозки, грузили в них связки свечей.
