Том Роббинс - Свирепые калеки

Свиттерс уже готов был поставить под сомнение отзыв Хуана-Карлоса об этой лодке как о «хорошей», но, оглянувшись на прочие «джонсоны», убедился, что они еще более грязны и раздолбаны, нежели лодка Инти. Что его окончательно подкупило, так это название – «Маленькая Пресвятая Дева Звездных Вод». Отныне и впредь лодку эту мы станем называть в женском роде.

Что до капитана, Инти был коренаст, шарообразен, редкозуб, подстрижен «под горшок», невозмутим и приятен в общении, пусть и несколько меланхоличен; надо думать, лет ему было под тридцать, хотя возраст у индейцев определить непросто. Если достоинства лодки Хуан-Карлос слегка завысил, то таланты Инти в том, что касается английского, и вовсе преувеличил безбожно. Тем не менее с помощью вербально-жестикуляционной смеси из испанского с английским, гримас и движений рук эти двое наконец сговорились насчет поездки в Бокичикос, причем отплытие назначили на следующее утро.

«Ну что ж, – размышлял Свиттерс, шагая назад к центру города в тропических сумерках цвета черри-колы или обезьяньей задницы. – Вот мне и светит рандеву с девой, пусть даже с виду дева эта весьма смахивает на старую шлюху».

В баре отеля толковали главным образом о нападении на аэродром. Пили там исключительно капиталисты, причастные к нефтяному либо нефтеперерабатывающему бизнесу (золотоискатели, будущие фермеры-скотоводы, торговцы экзотическими птицами собирались в менее дорогих барах, рабочие – в еще более дешевых, наркодилеры пили на частных виллах, солдаты и полисмены – в борделях, индейцы – прямо на улицах), и корпоративные чувства к марксистским налетчикам бушевали в полную силу. Имея доступ к секретным файлам ЦРУ, Свиттерс знал, что зверства, приписываемые «Sendero Luminoso», на самом деле совершались правительственными войсками. Однако партизан это никоим образом не оправдывало: их руки тоже пятнало немало невинной крови.

Борьба сил внушала Свиттерсу глубочайшее отвращение, и обычно его презрение распределялось поровну между обеими воюющими сторонами. Поначалу так просто отдать предпочтение бунту – ведь повстанцы обычно на вполне законных основаниях борются против тирании и угнетения. Однако одним из гротескных клише современной истории стало то, что успех любого бунта дублировал тактику истэблишмента, а это означало, что любой бунт – не важно, насколько успешный, – в итоге заканчивался поражением, поскольку скорее утверждал, чем преодолевал низость человеческой природы, так что невинные жертвы, умудрившиеся уцелеть при бомбежках, впоследствии бывали задушены бюрократией. («Бархатная» революция в Чехословакии, ненасильственная и благородная по духу, до сих пор оставалась примечательным исключением.)

«Ну и где же перуанский Вацлав Гавел?[30]» – размышлял Свиттерс, хотя с тем же успехом, наверное, мог бы спросить: «Где перуанский Фрэнк Заппа?[31]» или «Где их «Поминки по Финнегану»?» Он решительно подавил порыв задать эти вопросы завсегдатаям бара. Собственно говоря, он и взглядами-то с ними избегал встречаться. Так его учили; и хотя этим правилом он обычно пренебрегал, сейчас интуиция велела ему соблюдать благоразумие. Свиттерс тихо заказал еще пива. И, словно не желая давать себе сосредоточиться на фантазиях о Сюзи, принялся читать лекцию незримой аудитории о страданиях и предательстве, что являются неотъемлемой составляющей любого восстания, во главе которого стоят честолюбцы или кровожадные глупцы. Впрочем, ни один из аргументов не был для него нов, так что Свиттерс скоро соскучился и отправился спать.

В коридоре, за углом от своего номера, он углядел пару резиновых сапог высотой до икр – они стояли под дверью, словно дожидаясь, чтобы слуга их вычистил. На вид почти новые и явно его размер. «Эти сапожки мне, пожалуй, пригодятся там, куда я направляюсь», – подумал он, но, поскольку любил считать себя морально выше как экспроприаторов в правительстве, так и экспроприаторов, взыскующих ниспровергнуть правительство (в конце концов, он только что побывал на собственной лекции), Свиттерс оставил эквивалент тридцати долларов в местной валюте, закатав банкноту в презерватив и привязав ее к ручке двери. И даже вполголоса учтиво пробормотал «muchas gracias».[32]

Сигарный суп – именно так Свиттерс описал бы реку. Кэмпбелловский[33] бульон из тонких дешевых сигар. Цветом вода походила на сигарный табак, пахла – точно окурок бросовой сигары, и то и дело некий сигарообразный объект вспарывал маслянистую пленку на воде и скользил себе среди апельсиновых корок, пластиковых коробок и жестянок из-под «Инка-Колы», испещривших речную гладь. Эти небольшие торпеды, разумеется, были не размокшими «коронами», сброшенными за борт с накренившегося кубинского сухогруза, и не разновидностью слепой форели, что водится в Амазонке, а образчиками охряных снарядов, что денно и нощно выстреливаются в реку задами местных жителей.

– Накал страстей; ключевое слово – «кал», – пробормотал себе под нос Свиттерс, преисполнившись еще большего омерзения.

Но едва они поднялись выше по реке и Пукальпа осталась позади, как грязи стало меньше, словно бы весь городской мусор и нечистоты поспешали вниз по течению на фестиваль отбросов «Добро пожаловать к Дохлым Псам». Подобно всем рекам джунглей, Укаяли то и дело заиливалась, хотя в сезон «засухи» – меньше, чем обычно (как Свиттерсу вскорости суждено было узнать, дождь все равно шел раз в день, а то и дважды), а два часа спустя путешественник уже имел удовольствие наблюдать рыб и черепах, а порой и дно: Укаяли была неглубока. Зато широка – кое-где разливалась более чем на милю. Ровный обширный поток изгибался то туда, то сюда, петлял змеей, снова и снова возвращался по собственным следам, так что в результате длина его во много раз превышала расстояние по прямой от истока в Южных Андах до того места, где он впадал в реку Амазонку далеко на севере под Икитосом. В целом Укаяли размерами не уступала Миссисипи, если не превосходила оную. Тот факт, что немногие североамериканцы о ней слышали, не должен никого шокировать: по данным социологического исследования 1991 года, шестьдесят процентов жителей США не смогли отыскать на карте Нью-Йорк.

Мысль о том, что он мог бы слетать в Бокичикос и обратно за один деятельный вечер, а не гоняться за собственным хвостом, медленно продвигаясь по петлям гигантского жидкого кренделя, могла бы еще сильнее распалить неприязнь Свиттерса к повстанцам с их особым талантом (типичным для такого рода группировок) бабахать по самым неподходящим мишеням, но к тому времени он уже примирился с магическим и таинственным путешествием и даже подумывал (пожалуй, под влиянием несмелого заигрывания с католичеством), что это ему – заслуженное наказание за некий особый грех, о котором лучше не думать.

Вне всякого сомнения, одной из ключевых черт этого гипотетического воздаяния была жара, дающая грешнику возможность загодя почувствовать все прелести парилки, которую в определенных кругах сулят тем, у кого с моралью не все в порядке. (Несомненно, в аду будет еще как влажно! Трудно представить себе приговоренного грешника, что радостно сообщает: «Ну да, здесь внизу двести шестьдесят градусов, верно, зато жар сухой».) Свиттерс лениво развалился на лежанке из картонных коробок, сооруженной для него под навесом, соломенная крыша обеспечивала тень – но не прохладу. Зной отскакивал от мерцающей поверхности воды, словно векторы из открытой микроволновки, причем отскакивал точнехонько в лодку, навес там или не навес. По мере того как день близился к вечеру, становилось все жарче; Свиттерс чувствовал – спасибо, что не слышал! – как пот ручейками струится вниз в резиновые сапоги. Завтра он поплывет, разоблачившись едва ли не догола – как Инти и его ребята. Да, так тому и быть – пока не налетит гнус.

Редкозубый шкипер «Пресвятой Девы Звездных Вод» восседал на корме, держа руку на румпеле/дросселе подвесного мотора, закатив глаза так, словно разглядывал собственный мозг. «Углядел что-то интересное, а, Инти? Со стороны кажется, будто лобная доля малость увеличена».

На носу расположились еще двое индейцев – мальчишки лет четырнадцати. Или двадцати четырех. В сезон дождей, когда Укаяли частенько выходила из берегов, в воде громоздились ветки, бревна, сучья, деревья целиком (с кронами, птичьими гнездами и всем прочим), тут и там вода вскипала на быстрине и бурлили гигантские водовороты – такие с легкостью заглотят лодчонку «джонсон» и не выплюнут вплоть до закрытия. Но сейчас река была сонной и ленивой, точно девятиклассники на уроке алгебры, высматривать было нечего – разве что чужая лодка проплывет, да и с теми «Дева» сталкивалась нечасто, но мальчишки все равно несли вахту – возможно, упражняясь в преддверии экскурсий более оживленных.

На корме рядом с Инти хранили несколько канистр с бензином; близость к ним, похоже, никак не отражалась на привычке капитана курить уродливые, скатанные вручную сигареты – одну за другой. На носу, где обосновалась команда, валялись несколько мачете, рыболовная снасть, банка пальмового масла, жаровня из пустых жестянок, пара горшков (закопченных так, что хоть сейчас – на кулинарное «минстрел-шоу»[34]) и плетеные корзины с запасом кукурузы, бобов и бананов. Там же притулились три бутылки с писко, и, переводя взгляд с выпивки на Инти и обратно, Свиттерс почувствовал, что его душевный небосвод омрачило темное облако тревоги. Точно так же настораживала его одна из продовольственных корзин, которая раскачивалась и подпрыгивала на месте. Свиттерс от души надеялся, что ничего более прыткого, нежели курица-другая, в ней не содержится.