Артур Миллер - Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна
Лина отлично понимала его; это было нетрудно, поскольку она и сама обладала такими же чертами и свойствами. «Мы с тобой подписали договор о членстве в обществе тех, у которого перебиты крылья», — сказала она ему однажды поздно ночью, убирая со стола после очередной вечеринки. В течение некоторого времени, пока им было по двадцать — тридцать лет, вечеринки казались им удачным завершением уик-эндов в гостиной их квартиры в Бруклин-Хайтс. К ним просто заявлялся народ, и они всех принимали, угощали сигаретами, от которых Лина отламывала фильтры, позволяли валяться на ковре и разваливаться на обшарпанной мебели, пить принесенное с собой вино и спорить о новой пьесе, книге или фильме; а также сокрушаться по поводу скверного синтаксиса Эйзенхауэра, составления черных списков авторов, выступающих по радио или подвизающихся в Голливуде, по поводу возникшей вдруг непонятной враждебности черных по отношению к евреям, их традиционным союзникам, аннулирования Государственным департаментом заграничных паспортов лиц, подозреваемых в приверженности радикальным взглядам, по поводу поразительного, иррационального молчания, охватывающего страну по мере того, как неожиданный взрыв консерватизма вышелушивает и отбрасывает прочь саму память о предыдущих тридцати годах, о Великой депрессии и о политике Нового курса и даже превращает нацистов, злейшего врага во время войны, в своего рода защитников от бывших союзников русских. Некоторых гостей утешало и вдохновляло гостеприимство Зорнов; после этого они уходили в ночь либо со вновь обретенными друзьями, либо поодиночке, но в любом случае под влиянием ощущения, что живут в жалкое время утраченного мужества и доблести; они теперь рассматривали себя как яркое и сознательное меньшинство в стране, где невежественное неприятие мировой революции считается счастливым уделом, где становится все легче делать деньги, где психоаналитик стал высшим авторитетом, а не накладывающее никаких обязательств отчуждение от общества превратилось в первостатейную добродетель.
По прошествии должного времени Лина, так и не определившая своего мнения по отношению к чему бы то ни было, исключая тот факт, что она принадлежит к потерянному поколению, проанализировала сложившуюся ситуацию и увидела, что она — подобно его фразам и предложениям — уже не принадлежит ему и что их жизнь превратилась в то, что он теперь стал говорить о своих книгах, — в имитацию. Они продолжали жить вместе, теперь уже в старом доме из красно-коричневого песчаника в Нижнем Манхэттене, сданном им надолго и бесплатно неким гомосексуалистом, наследником огромных денег, вложенных в сталелитейную промышленность, который считал, что Клемент — это второй Джон Ките. Но теперь Клемент частенько спал на третьем этаже, а Лина — на первом. Этот, можно сказать, полученный в подарок дом был всего лишь самым крупным из всех подарков, которыми их осыпали: то пальто из верблюжьей шерсти, полученное от приятеля-врача, который обнаружил, что ему нужен больший размер; то ежегодное бесплатное пользование коттеджем на Кейп-Код[7], отданным им семейной парой, которая каждое лето уезжала в Европу, а вместе с ним старый, но в отличном состоянии «бьюик». Судьба тоже была к ним весьма благосклонна. Однажды, возвращаясь домой по темной улице, Клемент споткнулся о что-то металлическое, и оно оказалось банкой анчоусов. Принеся ее домой, он обнаружил, что для ее открывания нужен специальный ключ, и спрятал банку в шкаф. А более чем через месяц, уже на другой улице, он снова поддел ногой что-то металлическое — ключ к этой банке. И они с Линой, оба большие любители анчоусов, тут же вскрыли пачку крекеров, сели и все это умяли.
Они по-прежнему нередко вместе смеялись, однако по большей части разделяли ощущение некоей тупой боли, которую ни один из них не имел сил вывести в единицу, но каждый про себя считал, что каким-то образом подвел и разочаровал другого. «У нас даже развод превратился в имитацию», — сказала она ему, и он засмеялся и согласился с нею, и они продолжали жить точно так же, ничего не меняя, разве что она коротко обрезала свои светлые волосы и нашла себе работу в качестве детского психолога. Несмотря на их вечную неспособность решить вопрос, заводить детей или не заводить, она инстинктивно понимала детскую психику, и он с некоторым даже раздражением начал сознавать, что эта работа доставляет ей удовольствие. По крайней мере на какой-то период времени она вроде как оживилась и воспрянула духом от этого поразительного открытия самой себя, и он воспринял это как угрозу обогнать его, оставить где-то позади. Но меньше чем через год она бросила ту работу, заявив: «Я просто не могу каждый день ходить в одно и то же место». Это было возвращение к прежней сумасшедшей, лирически настроенной Лине, и ему это очень понравилось, несмотря на неудовольствие по поводу потери ее зарплаты. Ему теперь требовалось больше денег, чем он мог заработать, поскольку поступления от продаж его книг упали почти до нуля. Что же касается секса, ей было трудно припомнить времена, когда он имел для нее большое значение. Постепенно это превратилось в снисходительную уступку друг ДРУГУ четыре или пять раз в год, если не реже. Его измены, о которых она подозревала, но не желала искать им доказательств, освобождали ее оттяжкой ноши, даже при том, что ущемляли то, что еще осталось у нее от былого самоуважения. По его мнению, мужчина должен куда-то идти со своей эрекцией, тогда как женщина чувствует, что она именно там уже находится. Большая разница. Но в минуту жестокого прозрения он должен был признать, что она слишком несчастна, чтобы получать удовольствие от секса, и в этом он винил ее прошлое.
Потом произошло следующее. Однажды летом он сидел на шатких ступенях доставшегося им даром коттеджа на берегу моря и покуривал трубку, и вдруг заметил девушку; она брела по песку у самой воды и, казалось, была полностью погружена в свои мысли. Солнечные лучи четко обрисовывали ее бедра, и он представил себе, как это будет, если он ее разденет догола и станет писать свой новый роман прямо на ее теле. Сердце подпрыгнуло, душа оживилась. Он уже очень давно не испытывал ничего подобного, не возникало у него такой игры воображения, приносящей ощущение радости и счастья. Представившаяся ему картина — как он пишет прямо по женскому телу — дала ему ощущение чего-то целостного и полного жизни; такое возникает иногда, когда держишь в руках буханку свежеиспеченного хлеба.
Он бы никогда не поместил в газетах это объявление, если бы Лина однажды не взорвалась, окончательно потеряв всякое терпение и надежду на лучшее. Он сидел наверху, в своем кабинете на третьем этаже, читал Мелвилла и пытался выбросить из головы все посторонние мысли, когда услышал ее крики внизу. Он бросился туда, в гостиную; Лина сидела на кушетке и изливала в окружающее пространство все свои горести и печали. Он обнял ее, прижал к себе и Держал так, пока она не выплакалась. Говорить было ни к чему; ее просто начала переполнять ненависть к такой жизни, к постоянной нехватке денег и его неумению и нежеланию проявить хоть какую-то инициативу. Он держал ее за руку и едва мог заставить себя посмотреть в ее заплаканное, искаженное отчаянием лицо.
Потом она успокоилась. Он принес ей стакан воды. Они сидели рядом на кушетке в полной прострации. Она достала из пачки, валявшейся на кофейном столике, сигарету «Честерфилд», отломила ногтями фильтр, откинулась назад и закурила, вызывающе выдыхая дым, потому что доктор Зальц уже дважды настойчиво предлагал ей бросить. А у нее роман с «Честерфилдом», подумал Клемент.
— Я подумываю написать что-нибудь биографическое, — сказал он, намекая таким образом, что это принесет им деньги.
— Моя мама… — произнесла она и замолчала, уставившись в пространство.
— Да-да?
Мимолетное упоминание о ее матери напомнило ему, как она однажды впервые открыто призналась в гнетущем ее чувстве вины. Они сидели тогда в Лининой комнате в меблирашке, у окна, выходящего на красивую улицу, засаженную деревьями — листья на них уже совсем распустились — и заполненную шатающимися без дела студентами. Обычный кампус колледжа где-то на Среднем Западе отгораживал их от реального мира, в то время как дома, в Коннектикуте, как сказала она, ее матери приходится каждое утро вставать еще до пяти утра, чтобы с первым трамваем ехать на работу. Восемь часов тяжкого труда в прачечной «Пирлесс Стим»! Ты только представь себе! Благородная Криста Ванецки гладит рубашки посторонних мужчин, чтобы иметь возможность посылать дочери по двадцать долларов в месяц на питание и оплату жилья, при этом категорически запрещая этой дочери работать, а ведь так поступает большинство студентов. Лине приходилось закрывать на это глаза и выдавливать из головы мысли о собственной неполноценности. Чтобы сделать мать счастливой, ей нужно было добиться успеха, успех вылечит все болячки — возможно, это будет работа в сфере социальной психологии в каком-нибудь крупном городском учреждении.
