Грэм Джойс - Как подружиться с демонами
— Не знаю, что ты там наворотил, но видел бы ты, как офигела овчарка вахтера!
Он кивнул:
— Да, это логично.
— Почему это логично?
— Он не любит собак. Даже ненавидит их.
— Кто «он»?
Фрейзер покачал головой. Он явно не собирался ничего рассказывать.
— Кто ненавидит собак?
Чарли Фрейзер уткнулся взглядом в пол, затем поднял голову и выдвинул челюсть вперед. На его лице появилась ухмылочка, которая меня взбесила. В ней читалось превосходство: он был убежден, что обладает неким недоступным мне знанием. Он снова покачал головой, — дескать, умом ты не вышел, чтоб понимать такие вещи.
Я не вспыльчивый. По-настоящему дрался только раз в жизни, да и то мне было шесть лет от роду. Но эта дразнящая ухмылочка отдалась у меня в голове ослепительной белопламенной вспышкой, и я пару раз вмазал Фрейзеру: сначала в нос, а потом в подбородок. Он отлетел назад, сильно врезавшись в дверь, но не упал. Прикрыл лицо рукой — из носу шла кровь. Зажав его большим и указательным пальцем, он шагнул ко мне.
— Ты мне нос сломал, бычара! — возмутился он. — Гони салфетку.
ГЛАВА 9
Честно говоря, я не хотел брать Оттовы деньги. Я предпочел бы закрыть торги в пользу виршеплета Эллиса. Как-то раз я побывал на его несносных чтениях в книжном магазине на Черинг-Кросс-роуд, где Джез и представил нас друг другу. Я пошел туда не для того, чтобы слушать его рифмованное нытье; мне нужно было захомутать клиента.
Во многих отношениях я заметно оторван от жизни. Вот как я представлял себе поэтов: грубоватый, но добрый малый в потертой пилотской куртке, сутулый и небритый, изо рта разит чесноком и перегаром — очаровательный взрослый ребенок, всерьез полагающий, что любая женщина почтет за счастье дышать с ним одним вонючим воздухом. Но мой шаблон разорвало по швам, едва я увидел этого Эллиса, разряженного в пух и прах.
Уверяю вас, распахни он пиджак — и вы увидите на подкладке имя Армани; сними он блестящие туфли — на подъеме над каблуками обнаружатся выцветшие ярлычки «Прада», а восхитительный шарф от Дэниэла Хэнсона, который он так бережно разматывает, оголяя свою мягкую белую шейку, сделан из тончайшего китайского шелка ручной выделки. Я к чему веду: какой может быть прок от поэта, одетого в дорогое шмотье? Помнится, я решил, что будет чертовски приятно содрать с него денег за поддельную книгу.
Еще я помню, что, когда Эллис, разматывая шарф, покосился на жидкое сборище, собравшееся ради него тем промозглым вечером, я тотчас заметил, что у него что-то не так с носом. Как будто он слишком часто морщился, унюхав какую-то вонь, и эта брезгливая гримаса приклеилась к его лицу. Шнобель свисал из-под его взлохмаченной шевелюры, словно сосулька с крыши амбара; сходство довершала непрестанная капель, так что у бедняги было нечто вроде тика: он то и дело, нервно озираясь, проводил под носом указательным пальцем.
Вот черт, думал я. Неужели я и впрямь сижу тут и слушаю этот сопливый скулеж? И ответ был — да. Нам ведь нужны продажи, нужны деньги.
Джез поведал мне, что Эллис борется за звание придворного поэта. Пришлось разобраться, что это значит. Оказывается, это такой специальный рифмоплет, который сочиняет вирши про королеву, а ему за это проставляют шестьсот бутылок хереса (или вставляют шестьсот херов бесы — я толком не расслышал). В любом случае звания Эллис не получил, а получил пинка под зад. А я, изучая объект, был вынужден проштудировать книжицу его стишат.
О, научите меня языкам ангельским, чтоб описать их. Короче, поэзия весьма современная. Явно о чем-то; но ощущение от нее было такое, будто мне рассказали анекдот, в который я не врубился. Зато я постиг самую суть: врубаться как раз и не надо, попросту незачем, поскольку он нарочно пишет так, чтобы читатели или слушатели чувствовали себя недоумками; непостижимость — вот что делает его стихи выдающимися.
Как бы там ни было, к моему изумлению, он сделал шаг вперед и заговорил с акцентом, который здесь принято называть эстуарным, да так громко, что услышали не только в зале, где сидело три калеки в два ряда, но и во всем здании: «Ёпта, в такой дубарь как-то не до поэзии, а?»
«Ну надо же! — помнится, подумал я. — Офонареть!» Выходит, этот чувак, который только что изъяснялся как завзятый оксфордский аристократ, может мигом перескочить на мутный говор уроженцев какой-нибудь Олд-Кент-роуд типа меня самого, а потом обратно — без запиночки. И тогда я подумал вот что: «Полегче, дружок, ты теперь на моей территории, а с нашенскими шутки плохи».
После нашего похода в тот ночной клуб прошло около недели — причем от Штына все это время не было никаких известий, — когда я решил потратить обеденный перерыв на визит к Антонии. Как водится, в этот час «Гоупойнт» пустовал, если не считать небольшой гостиной, где шла групповая психотерапия. Я заглянул туда через стеклянное окошко в двери. Пациенты сидели кружком на жестких пластиковых стульях, а Антония пыталась вовлечь их в беседу. Не знаю уж, что положено обсуждать на таких сеансах. Делиться историями своей жизни? Плакаться о том, как однажды все покатилось кувырком? Принимать решение исправиться? В общем, обычная морока. Именитым наркоманам и пьяницам, которые лечатся в престижном «Прайоре», это же самое обходится в бешеные тысячи, но я готов спорить, что «Гоупойнт», с его обшарпанными стенами и потеками на потолках, действует ничуть не хуже.
Я украдкой наблюдал через окошко, как Антония, раскинув руки, излагает группе свою программу из четырех шагов. Всего там сидело человек шесть, а за их спинами, тоже кружком, стояли бесы. Как минимум по одному на каждого, хотя за одной теткой теснились аж трое. Бесы внимали каждому слову Антонии.
Расскажу-ка я про бесов, поскольку, уверен, далеко не все в курсе дела. У них нет кожистых крыльев. А также рогов, раздвоенных копыт, обезьяньих голов и прочих признаков, известных по религиозной мифологии. Бесу ничего не стоит нацепить или сбросить обратно личину своего хозяина, человека. Приняв, как сейчас, свой настоящий облик, они становятся пассивными, тихими и даже вялыми, хотя — не стоит обманываться — ничуть не менее опасными. Мы для них что-то вроде ускорителей, но куда рулить — решают бесы.
Все они коренастые, ниже людей, и всегда очень неторопливы. Вещество, из которого они состоят, описать непросто; больше всего оно напоминает рыхлое облако сажи. Люди, чувствительные к их присутствию, обычно говорят, что демоны подобны теням, но, в отличие от теней, трехмерны и вполне самодостаточны. Гудридж в «Категорическом утверждении…» определял тела демонов как «плотный черный туман». А Фрейзер с самого начала называл эту субстанцию «темнотенью».
Поверьте, я не шучу. Когда впервые сталкиваешься с этим веществом, то бишь с этими тварями, ощущение такое, будто с тебя живьем сдирают кожу. А видок у них такой, что глаза леденеют от ужаса.
Один из бесов почуял, что я стою за дверью. Он медленно повернулся, безразлично взглянул на меня и вновь переключился на Антонию.
Лица у бесов какие-то недоделанные, словно кто-то из младших демиургов вылепил их вчерне, как первый прототип будущего Творения. Но хотя их черты несколько размыты, демонов легко отличить друг от друга, как и уловить выражение их лиц. Например, сейчас все они выглядели так, будто ждут не дождутся какого-нибудь изъяна в рассуждениях Антонии, неточной фразы, секундной душевной слабости, бреши. Они боялись ее. Не смели к ней приблизиться. Им казалось, что она испускает лучи негасимого света, и это их завораживало.
Когда видишь бесов самих по себе, отдельно от людей, больше всего сбивает с толку их пассивность. Вечно кажется, что они выжидают. Дожидаются удобного случая.
Антония, как и тот бес, тоже заметила, что я стою за порогом. Оглянулась через плечо, улыбнулась и показала мне три пальца — мол, закругляюсь, еще несколько минут. Она подвела итоги, после чего все встали и начали по очереди обниматься друг с другом. По-моему, у них это называется поддержкой. Я обратил внимание, что одна женщина при этом едва не опрокинула стул, но стоявший за ней бес вытянул руку — конечность? лапу? копыто? — и удержал его. Однако все бесы пятились на шаг назад, когда Антония приближалась, чтобы обнять их хозяев.
Завораживающее зрелище, доложу я вам.
Антония с сияющей улыбкой вышла из гостиной, оставив группу за дверью (впрочем, пациенты и не спешили перебираться из тепла на холодную улицу). Она чмокнула меня в щеку, взяла за руку и повела в свой кабинет — крохотный чуланчик с телефоном и компьютером. Поставила на конфорку чайник, взяла две кружки и бросила в них по пакетику чая.
— Я знаю, — сказала она, все так же сияя.
— Откуда?
— Уильям! Да у тебя на лице все написано.
— Ничего подобного, — возразил я. — Оно у меня абсолютно невозмутимое.
