Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

– Старик – ты гений, – воскликнул радостно Канц: – Это же на проспекте Ленина.

2

Один из надежных и постоянных источников заработка большинства провинциальных антикваров состоял в сопровождении столичных купцов по заранее припасенным адресам старушек «из бывших». Они желали продавать свои ценности только москвичам – так высок был у тех имущественный статус. Такса за такие услуги была не высока, но довольно стабильна: пять рублей за час поездок плюс десять процентов от суммы всех покупок, плюс обед в ресторане с обсуждением дальнейших перспектив. Саша Канц уговорил меня в тот день поездить по адресам с Ермаком, мотивируя это тем, что, мол, вы оба книжники, и вам это знакомство будет полезно в будущем. Однако я чувствовал, что Канц чего-то недоговаривает, и спросил у него прямо в лоб:

– А ты сам-то куда сейчас?

– Ну, не буду юлить и скажу честно: я с клиентом сегодня еду в Краснослободск, это на границе с Мордовией, и в Москву рвану уже из Арзамаса. Так что я с вами сейчас прощаюсь.

Выйдя из дома, мы с Ермаком поймали такси и уже через полчаса, оставив задаток водителю, разглядывали поистине огромную библиотеку Ивана Моисеевича. Две комнаты брежневки были тесно перегорожены стеллажами, аккуратно заставленными, как в путном архиве. К нашему ужасу, то были яркие разноцветные корешки советских собраний сочинений. Седовласый подтянутый бодрый старик с гордостью двигался вдоль рядов стеллажей, проводя по книгам рукою, и с блеском в глазах поглядывал на нас:

– Ну что, видели вы что-нибудь подобное у себя в столице?

– Невероятно! Невероятно, – отвечал почти удрученно и в то же время с восторгом Ермак, – и как я только не догадался! Знаешь что, Иван Моисеевич, дай-ка нам стакан, хоть встречу вспрыснем, что ли.

Ермак вытащил из своего объемного саквояжа бутылку коньяку и уверенно пошел на кухню. Я как-то сразу догадался, что бутылок этих у него не одна. Выпив по полстакана коньячка, мы чуть-чуть расслабились и внимательно выслушали историю старого книголюба. Она оказалась примитивной, и мне стало ясно, что в Кисловодске новоявленные друзья действительно не просыхали, если Ермак ничего не понял.

Иван Моисеевич долгие годы работал учителем русского языка и литературы в Ковернино. Тихо текла жизнь в дальнем медвежьем краю, о котором не то чтобы в стране, а и в родной области больно-то не вспоминали, почитай, со времен Мельникова-Печерского. Да только появился в колхозе имени Ленина, что в деревне Сухоноске, председатель Вагин, ставший знаменитостью на всю страну – Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета и вообще человек-легенда. И построил этот Вагин у себя в деревне, на центральной усадьбе, церковь. Как у него только ума-то хватило? Денег колхозных двести пятьдесят тысяч на это выделил. Пробирали его и на бюро обкома партии, и в Москве пробирали, а он только в кулак сопел: «Это я для старух!»

Тут-то и появился Иван Моисеевич, который тайком по заветам отцов и дедов хранил у себя, строго и ни кому не показывая, иконы и древние рукописные книги из давно закрытого старообрядческого молельного дома. На радость Вагину и старухам передал он эти иконы с легким сердцем в новый храм. Правда, и среди старух были со злыми языками: говорили, что должен был Иван Моисеевич передать все свое добро Михаилу Ивановичу Чуванову, что в Москве живет и является главным хранителем святынь древнеправославной веры. На что учитель резонно отвечал, что книги у старой и новой веры разные, а иконы – одни и те же. А потом случилась беда – сгорел у Моисеича дом вместе с книгами, с валенками и с документами. И остался он без кола без двора, с одной пенсией, на которую к этому времени вышел.

Да вот Бог-то все видит. Купил Вагин Моисеичу из благодарности да от щедрот колхозных квартиру кооперативную в городе – поближе к сыну. Да приварком к пенсии зарплату от колхоза в сто рублей положил со словами: «Это тебе, как пенсия – до смерти либо моей, либо твоей, чтобы ты книжки мог покупать!» А сколько он ему разово подъемных выписал, так это только экономист Нина Уханова и знает. Свихнулся немножко от всего этого Иван Моисеич и стал все деньги тратить на приобретение книг.

– Да, жалко, – подвел черту разговору Ермак, – а то мы могли бы хорошо перебросить эти книжечки рукописные Михал Иванычу Чуванову.

– А что, вы знакомы с тем самым Чувановым?

– Чуванов, в отличие от Вагина, у нас в стране один! И я не далее как вчера купил у него два письма Достоевского.

– Так что же вы не сказали? Вам надо ехать в Медвежково или в Хрящи. Я вам сейчас напишу записочку.

3

Ермак был спутником не очень-то разговорчивым. Он больше все смотрел в окно такси, которое мы теперь арендовали уже на целый день, и изредка открывал свой саквояж, доставал оттуда бутылку коньяку и высасывал из нее один-два глотка. Чувствовалось, что он вчера крепко перебрал и не может прийти в себя. В самом начале нашего пути он предложил мне:

– Хочешь я тебе тоже дам бутылку, и ты тоже будешь посасывать.

Но, когда я отказался и начал что-то рассказывать, то Ермак как-то неаккуратно меня оборвал со словами:

– Знаешь, Геннадий, что я тебе скажу: я когда-то вынужден был дать подписку о сотрудничестве с КГБ, и все, о чем мы говорим, будет там известно. Так что ты помни об этом и думай, что болтаешь!

Может, поэтому у нас такими холодными образовались отношения попервоначалу.

Мы приехали в деревню то ли Хвощи, то ли Хрящи, кто как ее называл, уже далеко за полдень. Маленькая, чистенькая такая деревенька. Приехали, как разведчики или революционеры, а может, жулики блатные, с запиской-рекомендацией-малявой от Ивана Моисеича. Ермак все же под конец купил у него за сто рублей двадцать томов стенографических отчетов партийных съездов и конференций с условием, что я их потом заберу и переправлю с оказией в Москву. Записка была чудная и гласила:

«Тетка Агафья, гостей прими, накорми и покажи да и отдай им то, о чем мы говорили, для Чуванова. Что они дадут – возьми, так надо.

Такси мы оставили за околицей деревни и пешком направились вдоль порядка, высматривая хоть какую живую душу, чтобы спросить про тетку Агафью. Нам повезло – вскоре мы увидели старуху, которая стояла как вкопанная и смотрела на нас, приближающихся, мягко сказать, сурово. Когда мы поравнялись, Ермак довольно витиевато начал:

– Любезнейшая, как бы нам найти дом, в котором…

– Вы не от Моисеича случаем будете? – спросила тетка.

– Да, – как-то приниженно залепетал Ермак, – а вы тетка Агафья будете?

– Она самая и буду. А вы по делу или погулять-отдохнуть?

– Да, по делам, потолковать бы надо, посоветоваться.

– Ну, тогда заходите в избу.

– А ты, Геннадий, посиди здесь на скамеечке, подожди меня, воздухом подыши, – неожиданно обратился Ермак ко мне и пошел за старухой.

Отсутствовал мой московский гость довольно долго, может быть, с час, и я уже начал жалеть, что не взял у него персональную бутылочку, которой мог бы в одиночестве распорядиться. А когда он появился с огромным свертком под мышкой, завернутым в холстину, мне показалось, что это другой человек: он был бледный, немножко даже зеленоватый, волосы вздыбились, ну шишига, да и только. Он прошел мимо меня, вроде бы даже не заметив, и, как сомнамбула, направился в сторону околицы, где мы оставили машину. Я недоуменно посеменил за ним.

Всю дорогу домой мы проехали почти молча. Я жалел, что связался с этим клиентом, и не был уверен уже, что он мне что-нибудь вообще заплатит. К дому мы добрались, когда уже начало темнеть. С таксистом Ермак рассчитался, как я понял, по-царски, потому что тот вдруг выскочил из-за руля и начал спрашивать, не надо ли чего помочь и не подождать ли еще. Но Ермак торопился.

– Пойдем скорее домой, – подталкивал он меня в бок, и мне на какой-то момент передался его зуд.

Невразумительно хмыкнув на вопрос моей супруги об ужине, он довольно беззастенчиво прошел в мою комнату и, усевшись на старый затертый палас, застилавший пол, вдруг смилостивился и, улыбаясь во весь свой уродливо огромный рот, обратился ко мне:

– Садись. Не сердись, а радуйся – ты присутствуешь при великом открытии. Те, кто раньше разглядывал эти книги, не понимали, какое это чудо, это целый другой мир. Это – другая эстетика, и ее надо в себе вырастить.

Я сел рядом с Ермаком на пол, а он дрожащей рукой развязал холщовый мешок и нежно вытащил из него невероятных размеров и толщины книгу, потом медленно раскрыл ее посередине.

– Это лицевой хронограф шестнадцатого века. Не знаю, сколько таких томов было написано по заказу Ивана Грозного, но больше десятка. Каждый том был писан в одном экземпляре на специальной бумаге, пропитанной, что предохраняло ее от грибка и гниения. Вот в этом томе – больше тысячи страниц и больше тысячи миниатюр, и охватывает он период русской истории за пятьдесят лет: середину пятнадцатого века. Поэтому я и сидел с этой теткой в избе так долго, смотрел – какие там были дефекты. Видишь: вдоль контуров крупных миниатюр – точечки черные, это – припорошины. Это таким образом старообрядцы изготавливали копии лицевых списков: иголкой накалывали контур и пороховым тампоном с сажей наводили контур на новый лист. Ну а главный интерес в этой книге, а может, и не главный – здесь все главное… В общем, здесь еще и вкладная запись есть. А может – владельческая. Открой третий лист и дальше, там запись: книга Алексея Адашева. Тебе надо объяснять, кто это такой? В течение пятнадцати лет он был ближайшим сподвижником и казначеем Ивана Грозного. Именно он был инициатором и проводником всех реформ великого царя.