Томас Пинчон - Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять»
— Значит, температура скоро изменится, — произнес он, стараясь, чтобы его голос звучал твердо.
Сол, усевшись на сушилке, стал похож на огромную тряпичную куклу, растерзанную ребенком в приступе дикой беспричинной ярости.
— Так что случилось? — спросил Пельмень. — Впрочем, если не хочешь, не рассказывай.
— Чего там, конечно, хочу, — сказал Сол. — Дело в том, что я ударил ее.
— Дисциплину надо поддерживать.
— Ха-ха. Эх, Пельмень, жаль, что тебя там не было. Славная была драчка. Под конец она швырнула в меня «Учебник химии и физики», но промахнулась и угодила прямо в окно. И знаешь, когда разбилось стекло, в ней самой как будто тоже что-то сломалось. Она вся в слезах выбежала из дома под дождь. Даже плащ не надела.
— Она вернется.
— Нет.
— Ну не знаю. — И, помолчав, Пельмень добавил: — Наверняка это был вопрос жизни и смерти. Все равно что решить, кто лучше: Сол Минео или Рикки Нельсон[65].
— Да нет, дело в теории коммуникации, — сказал Сол. — Что делает все это еще более забавным.
— Я понятия не имею о теории коммуникации.
— Моя жена тоже. И если на то пошло, кто вообще что-нибудь в этом понимает? Вот что смешно.
Увидев, какая улыбка появилась на лице Сола, Пельмень предложил:
— Может, выпьешь текилы?
— Нет. Правда, извини. В поле можно войти из глубины. Но ты оказываешься там, где все время опасаешься нарваться на охрану: в кустах, за углом. МЭТИП — это совершенно секретный объект.
— Что?
— Многоцелевой электронный табулятор искусственного поля.
— Так вы из-за этого поцапались?
— Последнее время Мириам опять взялась читать фантастику. И еще «Сайентифик Америкэн»[66]. Похоже, она помешалась на идее, что компьютеры могут вести себя как люди. А я имел глупость сказать ей, что с таким же успехом можно говорить о человеческом поведении, запрограммированном наподобие компьютера.
— Почему бы и нет, — согласился Пельмень.
— Действительно, почему бы и нет. По сути дела, это предположение имеет чрезвычайно важное значение для теории коммуникации, не говоря уже о теории информации. Но когда я сказал ей об этом, у нее крыша поехала. И птичка улетела. Ума не приложу, почему. Но если кто и должен знать, так это я. Не могу поверить, что правительство напрасно тратит деньги налогоплательщиков на меня, когда у него есть масса других, гораздо более важных и достойных способов пустить эти деньги на ветер.
Пельмень хмыкнул.
— Может, она решила, что ты ведешь себя как холодный, бесчеловечный и аморальный ученый.
— Бог ты мой, — всплеснул руками Сол. — Бесчеловечный! Да разве можно быть более человечным, чем я? Все это меня тревожит, Пельмень. На самом деле тревожит. Сейчас в Северной Африке бродят европейцы, у которых вырваны языки только потому, что они произнесли не те слова. Беда в том, что европейцы думали, что говорят правильные слова.
— Языковой барьер, — предположил Пельмень.
Сол спрыгнул с сушилки.
— Это вполне может стать самой глупой шуткой года, — сказал он. — Нет, приятель, никакой это не барьер. Это своего рода утечка информации. Ты говоришь девушке: «Я люблю тебя». Две трети проходят без проблем. Это замкнутая цепь: только ты и она. Но это пакостное словечко из пяти букв в середине — вот на что надо обратить внимание. Оно двусмысленно. Избыточно. И даже неуместно. Одним словом, утечка. Все это называется шумом. Шум искажает твой сигнал и вызывает помехи цепи.
Пельмень заерзал на месте.
— Ну, так ведь… — пробормотал он. — Ты вроде как — не знаю, — наверное, слишком многого ждешь от людей. Вот что я хочу сказать. Выходит, почти все, что мы говорим, это по большей части шум. Так, что ли?
— Ха! Половина того, что ты сейчас сказал, к примеру.
— Но ты и сам так говоришь.
— Знаю, — мрачно улыбнулся Сол. — Вот в чем вся пакость, согласись.
— Готов поспорить, что именно это дает работу адвокатам, которые занимаются разводами. Словесная ахинея.
— Ладно, меня этим не проймешь. А кроме того, — сказал Сол насупившись, — ты прав. Со временем убеждаешься, что самые «удачные» браки — например, наш с Мириам (до прошлой ночи) — основаны на компромиссе. Невозможно достичь полной эффективности; как правило, имеется лишь минимальная основа для нормального функционирования. Кажется, это называется «совместимость».
— Бррр.
— Точно. Ты думаешь, что в этом слове слишком много шума. Однако уровень шума для каждого из нас различен, потому что ты холостяк, а я женат. Или по крайней мере был. К черту все это.
— Ну да, конечно, — сказал Пельмень, стараясь подбодрить приятеля, — вы использовали разные значения слов. Ты имел в виду, что людей можно сравнить с компьютерами. Это помогает тебе лучше думать о работе. Но Мириам имела в виду нечто совершенно…
— К черту.
Пельмень замолчал.
— Я, пожалуй, выпью, — сказал Сол после паузы.
Забросив игру в карты, друзья Шандора с помощью текилы убивали время. В гостиной на кушетке Кринклс и одна из студенточек увлеклись любовной беседой.
— Нет, — говорил Кринклс, — я не могу отмахнуться от Дэйва. На самом деле, дружище, я очень ему доверяю. Особенно принимая во внимание несчастный случай и прочее.
Улыбка девушки увяла.
— Какой ужас, — произнесла она. — Что за несчастный случай?
— Ты не слышала? — спросил Кринклс. — Когда Дэйв служил в армии — всего лишь рядовым второго класса, — его послали со спецзаданием в Окридж[67]. Что-то связанное с Манхэттенским проектом[68]. Однажды он голыми руками поработал с радиоактивным материалом и хапнул повышенную дозу. С тех пор ему приходится постоянно носить свинцовые перчатки.
Девушка сочувственно покачала головой.
— Какой кошмар для пианиста.
Пельмень оставил Солу бутылку текилы и уже собирался пойти завалиться спать в кладовке, когда входная дверь распахнулась и в квартиру вломились пять человек личного состава американского военно-морского флота — все на разных стадиях оскотинивания.
— Это здесь! — завопил жирный и прыщавый юнец-первогодок, где-то потерявший свою белую панаму. — Это тот самый бордель, про который нам заливал кэп.
Третий помощник боцмана отпихнул его в сторону и, мутно глядя, вдвинулся в гостиную.
— Верно, Горбыль, — подтвердил он. — Хотя выглядит не ахти даже для Штатов. В Италии, в Неаполе, я видал и получше.
— Эй, почем здесь? — взревел здоровенный матрос с аденоидами, тащивший масонский кувшин с самогоном.
— О Господи! — произнес Пельмень.
Снаружи температура неизменно держалась на тридцати семи градусах по Фаренгейту. В оранжерее Обад, рассеянно лаская свежие веточки мимозы, вслушивалась в мелодию подъема жизненных сил; в терпкую и незавершенную предварительную тему хрупкого розового цветения, которая, как говорят, предвещает изобилие и плодородие. Эта музыка развивалась в сложный и запутанный узор: арабески упорядоченности в своеобразной фуге соперничали с диссонирующими импровизациями вечеринки на нижнем уровне, которые временами вырождались в синусоидные всплески шума. И пока она наблюдала, как Каллисто прикрывает птенца, в ее маленькую и не слишком наполненную черепную коробку толчками проникало весьма изощренное соотношение «сигнал — шум», которое колебалось внутри в неустойчивом равновесии, высасывая из тела все силы и калории. Каллисто пытался противостоять самой идее тепловой смерти, укрывая в ладонях пушистый комочек. Он отыскивал аналогии. Де Сад, разумеется. И Темпл Дрейк в конце «Святилища», изможденная и отчаявшаяся в своем маленьком парижском садике. Заключительный эквилибр. «Ночной лес»[69]. И еще танго. Любое танго, но в наибольшей степени, наверное, тот грустный и болезненный танец в «L’Histoire du Soldat» Стравинского[70]. Каллисто попытался вспомнить: чем были для них мелодии танго после войны; какие оттенки смысла остались скрытыми от него во всех величаво сдвоенных музыкальных автоматах cafes-dansants[71] или в метрономах, клацающих в глазах его партнерш? Даже чистый и свежий воздух Швейцарии не мог излечить от grippe espagnole[72]. Стравинский подцепил его, да и все остальные. А сейчас много ли осталось музыкантов в оркестре после Passchendaele и битвы на Марне[73]? В данном случае число упало до семи: скрипка, контрабас. Кларнет, фагот. Корнет, тромбон. Тимпаны. Выглядит, словно крошечная труппа скоморохов на улице тщится выдать ту же информацию, что и целый оркестр в яме театра. Едва ли во всей Европе остался хоть один полный состав. И однако скрипкой и тимпанами Стравинский ухитрился передать в своем танго то самое изнурение, ту безвоздушность и пустоту, которую можно было видеть во всех расхлябанных юнцах, пытающихся подражать Вернону Кэстлу[74], и их любовницах, которые просто не умели любить. Ma maitresse[75]. Селест. Вернувшись в Ниццу после Второй мировой, Каллисто обнаружил, что кафе превратилось в парфюмерный магазин, обслуживающий американских туристов. И не было никаких потаенных следов Селест ни на булыжниках мостовой, ни в стареньком пансионате по соседству; не нашлось также духов, которые подошли бы к запаху ее дыхания — сладкому и тяжелому от испанского вина, которое она пила постоянно. Поэтому вместо поисков Каллисто купил роман Генри Миллера и укатил в Париж. Он прочел книгу в поезде, так что к моменту прибытия был, по крайней мере, предуведомлен. И увидел, что изменились не только Селест и прочие, но даже Темпл Дрейк.
