Жауме Кабре - Я исповедуюсь
– Вот это да, – повторил сеньор Беренгер.
Адриа посмотрел ему прямо в глаза. Он наконец понял, что за резкий запах примешивался к духоте: этот запах стоял в отцовском магазине, он встречал Адриа каждый раз, когда тот приходил туда под присмотром отца, Сесилии или самого сеньора Беренгера. Вот и в доме у него пахнет магазином и рабочей атмосферой. В свои семьдесят пять лет сеньор Беренгер не думал сидеть сложа руки.
– Что это за история с владельцем скрипки? – спросил я, быть может, слишком резко.
– Обычное дело, – ответил он, не скрывая удовлетворения.
– Какое такое обычное дело? – процедил сквозь зубы шериф Карсон.
– Какое такое обычное дело?
– Ну, объявился владелец.
– Владелец сидит перед вами.
– Нет, владелец – один господин из Антверпена, уже очень пожилой. Нацисты отняли у него скрипку, когда он попал в Освенцим. Он приобрел ее в тысяча девятьсот тридцать восьмом. Все подробности можешь выяснить у него самого.
– А он может это доказать?
Сеньор Беренгер молча улыбнулся.
– Вы, должно быть, получили неплохие комиссионные.
Сеньор Беренгер провел рукой по лбу, по-прежнему молча улыбаясь.
– Мой отец приобрел ее законным образом.
– Твой отец присвоил ее в обмен на горстку долларов.
– А вы откуда знаете?
– Я при этом присутствовал. Твой отец был бандитом, он использовал всех подряд: сначала евреев, скрывавшихся кто как мог, потом нацистов, скрывавшихся организованно и в строгом порядке. Но всегда – людей разорившихся и срочно нуждавшихся в деньгах.
– Ну разумеется, без этого купля-продажа невозможна. Вы ведь наверняка в этом тоже участвовали.
– Твой отец был бессовестный человек. Он уничтожил документ о владельце скрипки, спрятанный внутри ее.
– Знаете, я не верю этому и вам не доверяю. Я знаю, что вы способны на все. Не расскажете, как к вам попал этот диван или гардероб из прихожей?
– Все в полном порядке, не волнуйся. У меня есть документы на право владения любым предметом моей обстановки. И я не такой фанфарон, как твой отец. Он, в общем-то, сам виноват в своей смерти.
– Что?!
Ответа не последовало. Сеньор Беренгер смотрел на меня с плохо скрываемой плутоватой усмешкой. С явной целью выиграть время, чтобы подумать, Карсон заставил меня сказать: я вас правильно понял, сеньор Беренгер?
Синьор Фаленьями вынул маленький дамский пистолет и, нервничая, навел на Феликса Ардевола. Тот не шевельнулся. Сделал вид, что подавляет улыбку, и покачал головой, словно в знак неодобрения:
– Вы тут один. Как вы избавитесь от моего тела?
– Я буду рад, если столкнусь с этой проблемой.
– У вас появятся и гораздо более серьезные проблемы: если я через десять минут не спущусь вниз своими ногами, люди, ждущие меня на улице, знают, что делать. – Он кивнул на пистолет и сказал с угрозой: – Учитывая это, я снижаю цену до двух тысяч. Вам ведь известно, кто входит в десятку лиц, наиболее разыскиваемых союзниками? – добавил он таким тоном, которым отчитывают непослушного ребенка.
Доктор Фойгт увидел, как Ардевол вынимает пачку купюр и кладет на стол. Он опустил пистолет и, глядя широко открытыми глазами, недоверчиво произнес:
– Тут полторы тысячи!
– Не выводите меня из себя, доктор Фойгт!
Так Феликс Ардевол блестяще защитил диссертацию на тему торговых операций. Уже через полчаса он со скрипкой быстро шагал по улице, чувствуя учащенное биение сердца и удовлетворение от отлично выполненной работы. Внизу никто Ардевола не ждал, чтобы сделать то, что нужно, если он не спустится своими ногами, и он почувствовал гордость за свою хитрость. Однако он недооценил записную книжку Фаленьями. И не обратил внимания на его полный ненависти взгляд. А вечером, не говоря никому ни слова, не поручив себя ни Богу, ни черту, ни сеньору Беренгеру, ни отцу Морлену, Феликс Ардевол написал донос на некоего доктора Ариберта Фойгта, офицера Ваффен СС, который скрывался в l’Ufficio della Giustizia e della Pace под видом безобидного толстого лысого консьержа, с рассеянным взглядом и распухшим носом, и о врачебной деятельности которого Феликс Ардевол ничего не знал. Доказать связь доктора Фойгта с Освенцимом было так же невозможно, как и в случае с доктором Будденом. Кто-то, видимо, сжег все соответствующие бумаги, и взгляды всех дознавателей обратились к исчезнувшему доктору Менгеле и его окружению, в то время как расторопные ищейки, приписанные к остальным лагерям, успели уничтожить компрометирующие доказательства. Если ко всему этому еще добавить неразбериху, нескончаемые списки обвиняемых, некомпетентность майора О’Рурка, который регистрировал поступившие документы и, надо это признать, был завален работой выше головы, то неудивительно, что так и остались нераскрытыми и настоящая личность, и деятельность доктора Фойгта. Он был приговорен к пяти годам тюрьмы за службу офицером в Ваффен СС, поскольку не удалось доказать его участие в тех жестоких операциях по зачистке и уничтожению, которые осуществлялись большинством частей СС.
По прошествии нескольких лет улица Солнца была полна мужчин в дишдашах[379], которые выходили в этот час из величественной мечети Омейядов[380] и делились мыслями о толковании пятничной суры, а может быть, возмущенно обсуждали растущие цены на обувь, чай и зелень. Но было там и много людей, которые, судя по их виду, никогда не переступали порога мечети. Они курили кальян, сидя на узких террасах кафе «Конкордия» или кафе «Ножницы», стараясь не размышлять о том, произойдет ли очередной государственный переворот прямо в этом году.
В двух минутах ходьбы от мечети двое мужчин сидели на камне у Оленьего фонтана, затерянного в лабиринте узких улочек, и молча смотрели в землю, не замечая ничего вокруг, словно карауля закат над Средиземным морем со стороны Баб-эль‑Джабиа[381]. Кроме того, досужему наблюдателю могло показаться, что эти двое – ревностные мусульмане – дожидаются, чтобы солнце ушло спать и сумерки начали постепенно овладевать миром до тех пор, пока не наступит волшебное мгновение, когда невозможно будет отличить белую нить от черной, и начнется Маулид ан-Наби[382], и имя Пророка будет вечно вспоминаться и почитаться. И наступил наконец тот волшебный миг, когда глаз человека не отличал больше белой нити от черной, и, хотя военные не придавали этому никакого значения, весь Дамаск стал праздновать Маулид ан-Наби.
Двое мужчин сидели неподвижно на камне, пока не услышали шаги, которые казались неуверенными. Какой-то европеец, судя по слишком торопливой походке и учащенному дыханию. Они, все так же молча, переглянулись и встали. Из-за угла Мушиного переулка показался толстый человек с мясистым носом, вытиравший платком лоб, как будто Маулид ан-Наби приходился на жаркую летнюю ночь. Человек направился прямо к двум мужчинам.
– Я – доктор Циммерманн, – сказал он.
Эти двое, не говоря ни слова, пустились быстрым шагом по улочкам в районе базара, и толстяку стоило большого труда не потерять их из виду где-нибудь на перекрестке или во все более и более густой толпе, кружащей по переулкам. Наконец они шагнули в полуоткрытую дверь какой-то лавки, набитой медной посудой, а он – вслед за ними. Они пробрались мимо гор кухонной утвари, по узкой тропке, ведшей в глубину помещения. Там, за занавеской, был выход во двор, освещенный дюжиной свечей. По двору в явном нетерпении прохаживался низкорослый лысый мужчина, облаченный в дишдаш. Увидев пришедших, он, не обращая внимания на проводников, пожал руку европейцу со словами: вы заставили меня поволноваться. Проводники исчезли так же беззвучно, как появились.
– У меня возникли проблемы на таможне в аэропорту.
– Все уладилось?
Европеец снял шляпу, будто бы желая сверкнуть лысиной, стал обмахиваться ею. И кивнул: да, уладилось.
– Отец Морлен… – обратился он.
– Здесь я исключительно Давид Дюамель. Исключительно.
– Месье Дюамель, что вам удалось разузнать?
– Многое. Но сначала я хочу расставить все точки над «и́».
И отец Феликс Морлен при свете дюжины свечей расставил все точки над «и́». Он шепотом, а его слушатель ловил каждое слово с таким вниманием, словно это была исповедь, только без исповедальни. Он сказал, что Феликс Ардевол не оправдал его доверия, злоупотребив ситуацией, в которой находился герр Циммерманн, и практически украв у него ценнейшую скрипку. Кроме того, нарушив священные правила гостеприимства, он донес на господина Циммерманна и выдал его местонахождение союзникам.
– Из-за этого наговора я получил пять лет каторжных работ за то, что служил своей родине во время войны.
