Жауме Кабре - Я исповедуюсь
– Вы меня слышите, сеньор Ардевол? Бешеных денег!
Если у меня и могли прежде возникнуть какие-то сомнения, то теперь я точно знал: Виал – настоящая. Быть может, я и пришел к Ульястресу только за этим: услышать это собственными ушами; убедиться, что я поссорился с Сарой из-за ценнейшей вещи, а не из-за кое-как сколоченных деревяшек, имеющих вид скрипки. Но нет, в глубине души я не знал, зачем пришел. Кажется, именно после похода в мастерскую Пау Ульястреса я стал размышлять о высококачественной древесине и о Иакиме Муреде.
На обед подали отвратительный суп с манкой. Он подумал, что надо бы сказать, что ему не нравится суп с манкой, вроде того, что ему давали в этом, как его… ссучий суп с манкой. Но все было не так-то просто. Он не понимал, в чем дело – то ли это его зрение, то ли еще что, но только с каждым разом ему было все труднее читать и запоминать что-либо. Проклятый потолок. Запоминать что-либо. Запоминать.
– Золотой мой, ты не хочешь есть?
– Нет. Я хочу почитать.
– Тебе надо давать суп с буквами.
– Да.
– Ну, давай поешь немного.
– Лола Маленькая.
– Вилсон.
– Вилсон.
– Что ты хочешь, Адриа, золотой?
– Почему я ничего не соображаю?
– Тебе сейчас надо есть и отдыхать. Ты уже наработался.
Вилсон дал ему пять ложек супа и счел, что с обедом Адриа покончено:
– Вот теперь можно почитать. – Он посмотрел на пол. – Ой, какой свинарник мы тут устроили… А если захочешь вздремнуть, скажи мне, я тебя уложу в постель.
Адриа, послушный, почитал немного. Он читал, с паузами, как Корнуделья [373] объясняет свое прочтение Карне [374] . Читал с открытым ртом. Но потом ему стало как-то не так, Лола, и он устал, потому что лежавшие на столе Карне и Гораций спутались в голове. Он снял очки и потер уставшие глаза. Он что-то не знал, где ему надо спать – в кресле или на кровати… Кажется, мне как следует не объяснили этого, подумал он. Может быть, на окне?
– Адриа!
Бернат вошел в cinquantaquattro [375] и смотрел на друга.
– А где мне надо лечь?
– Ты хочешь спать?
– Не знаю.
– А знаешь, кто я?
– Лола Маленькая.
Бернат поцеловал его в лоб и оглядел комнату. Адриа сидел в удобном кресле возле окна.
– Джонатан?
– Что?
– Ты – Джонатан?
– Я – Бернат!
– Нет, Вилсон.
– Вилсон – это тот расторопный эквадорец?
– Не знаю. Мне кажется, что… – Адриа посмотрел на Берната растерянно. – Я что-то запутался, – признался он.
За окном день был пасмурный, ветреный и холодный. Но не было бы никакой разницы, если б он был солнечный и радостный, – стекло слишком прочно разделяло два мира. Бернат подошел к тумбочке, открыл ящик и положил туда Черного Орла и шерифа Карсона, чтобы они продолжали нести караул, бесполезный, но неизменный, лежа на грязной тряпке, – на ней все еще можно было различить темные и светлые клеточки и большой шов посредине. Эта тряпка поначалу вызвала столько разговоров у врачей, поскольку первые дни сеньор Ардевол ни на секунду не выпускал ее из рук. Да, доктор, эта тряпка грязная и отвратительная. Странно, правда? Что это за тряпка – драгоценность, что ли?
Адриа поскреб ногтем пятно на ручке кресла. Бернат обернулся на звук и спросил: ты в порядке?
– Не оттирается. – Он поскреб сильнее. – Видишь?
Бернат подошел поближе, надел очки и внимательно изучил пятно, словно оно очень его заинтересовало. Не зная, что сказать и что делать, он сложил очки и спокойно заявил, что это не отчищается. А потом сел напротив Адриа. Четверть часа они молчали, и никто им не мешал, потому что жизнь наша состоит из минут, проведенных в одиночестве, после чего мы…
– Ну ладно, посмотри на меня. Адриа, посмотри на меня, ради всего святого!
Адриа перестал скрести ручку кресла и посмотрел на него слегка испуганно. Он смущенно улыбнулся, как будто его застали за чем-то нехорошим.
– Я отдал перепечатать твои рукописи. Мне очень понравилось. Очень. И то, что на оборотной стороне листа, тоже. Я их издам. Твой друг Каменек советует мне это сделать.
Он посмотрел в глаза Адриа. Тот, потерянный, стал еще усерднее соскребать пятно с ручки кресла.
– Ты не Вилсон.
– Адриа, я говорю с тобой о том, что ты написал.
– Простите.
– Тебе не за что просить прощения.
– А это хорошо или плохо?
– То, что ты написал, мне очень нравится. Не знаю, очень ли это хорошо, но мне очень нравится. Ну что с тобой поделаешь, сукин ты сын!
Адриа посмотрел на собеседника, поскреб ручку кресла, открыл рот и снова закрыл. Потом развел руками в растерянности:
– А что я должен теперь делать?
– Слушать меня. Я всю жизнь… Нет, я всю свою ссучью жизнь пытался написать что-нибудь стоящее, что бы потрясло читателей, а ты, никогда этим не занимавшийся, только взялся писать, как нащупал самое ранимое место в душе. По крайней мере, в моей душе. Ну что с тобой поделаешь, а?
Адриа Ардевол не знал, то ли ему поскрести пятно, то ли посмотреть на собеседника. Разволновавшись, он решил посмотреть на стену.
– Мне кажется, вы ошибаетесь. Я ничего не сделал.
– Ну что с тобой делать…
У Адриа наворачивались слезы. Он не хотел смотреть на этого человека. И потер руки.
– Что мне делать? – взмолился он.
Бернат, уйдя в свои мысли, не ответил.
– Сеньор, послушайте…
– Не называй меня так. Я Бернат. Я твой друг.
– Бернат, послушайте…
– Нет, это ты меня послушай. Я ведь теперь знаю, что́ ты обо мне думаешь. Я не жалуюсь. Ты сумел меня разглядеть, и я это заслужил. Но у меня еще есть секреты, о которых ты даже не подозреваешь.
– Мне очень жаль.
Они замолчали. Тут вошел Вилсон и спросил: все в порядке, золотой мой? Он взял Адриа за подбородок, как ребенка, и приподнял его лицо, чтобы лучше видеть. Вытер ему слезы бумажным платочком, дал какую-то таблетку и полстакана воды. Бернат никогда не видел, чтобы Адриа пил с такой жадностью. Вилсон, глядя на Берната, опять спросил: все в порядке? Тот кивнул, – дескать, все просто отлично. Вилсон покосился на упавшую на пол манку. Кое-как подтер ее бумажным платочком и вышел из палаты, унося пустой стакан и насвистывая незнакомую мелодию с размером шесть восьмых.
– Я завидую тебе, что…
Десять минут прошли в молчании.
– Завтра я отнесу твои рукописи Бауса, хорошо? То, что написано зелеными чернилами. А то, что написано черными, я отправил Йоханнесу Каменеку и твоей коллеге по университету, ее фамилия Парера. Публиковать надо и то и другое. Ты согласен? И твои воспоминания, и твои размышления. Ты согласен, Адриа?
– Мне тут колет, – сказал Адриа, показывая на стену. – Как может быть, чтобы стена меня колола?
– Я буду держать тебя в курсе дела.
– И в носу у меня щиплет. Я очень устал. Не могу читать, потому что путаются мысли. Я уже не помню, что ты сказал.
– Я восхищаюсь тобой.
– Я больше так не буду. Клянусь.
Бернат не засмеялся. Он молча смотрел на друга. Потом взял его руку, которая время от времени сражалась с непослушным пятном, и поцеловал ее так, как целуют руку отцу или дяде в знак почтения. Затем посмотрел в глаза Адриа. Тот несколько мгновений не отводил взгляд.
– Ты знаешь, кто я, – утвердительным тоном произнес Бернат. – Ведь правда?
Адриа пристально вглядывался в него. Он кивнул и слегка улыбнулся.
– Кто я? – Робкая надежда промелькнула в голосе Берната.
