Александр Проханов - Красно-коричневый
Хлопьянову казалось, что и он, подобно этой скиталице, нашел свое место здесь, на баррикаде, среди людей, «нищих духом». И пусть он умрет этой ночью от пули омоновца, так и не дождавшись прозрения, но вместе с товарищами, которых любил, ради которых был готов умереть.
– Вы не узнали меня? – тихо обратился к Хлопьянову интеллигент в отсырелой кепке, все это время пристально за ним наблюдавший. – Вы приходили к нам на завод с генералом. Я вам «Буран» показывал!
Хлопьянов понял, где видел эти умные печальные глаза, глубокие, через весь лоб, морщины, выражение сосредоточенного ожидания. На заводе, у белоснежной огромной бабочки космического корабля, куда привел его Красный генерал, человек бережно касался огромных крыльев, словно хотел оживить заснувшее диво.
– Вы знаете, тот образец, который я вам показывал, его прямо на стапелях купил один миллиардер. Деньги из полы в полу! Подцепили и отправили куда-то в увеселительный центр. Выбросили из него всю электронику, и теперь собираются устроить в нем казино. А может, и бордель или общественный туалет, на посмешище миру! Эдакая казнь всем нам! Дескать, вот что от Советского Союза осталось! Так немцы в войну казненных партизан хоронить запрещали, чтоб их собаки глодали! Так в храмах конюшни устраивали! Я сюда пришел, чтобы им отомстить! Они у меня космическое оружие отняли, а я их здесь булыжником стану бить! Они нас в неолит затолкали, но я им и каменным топором башку раскрою! – он захлебнулся, перешел на клекот, словно сердце его, оторвавшись, поднялось к горлу, и вот-вот брызнет черной кровью.
Девушка перекинула за плечо свою тугую свитую косу. Положила руку на колено длинноволосому парню. Тот угадал ее жест, совлек с гитары непромокаемую прозрачную пленку. Они переглянулись, прислушались, словно ловили в туманном воздухе налетающий музыкальный такт. Хлопьянов старался угадать, какую песню они запоют, какой напев начнет наигрывать длинноволосый, восточного вида певец. Он тронул гитару, разбросал мягкий рассыпчатый звук. Девушка положила длинные пальцы на брезентовую санитарную сумку и запела медленным, печальным речитативом:
Но тих был наш бивак открытый.Кто кивер чистил весь избитый…
Она обернулась к рабочему в каске, тот поправил свой пластмассовый шлем с надписью «Трудовая Москва» и замер, озаренный костром, большой, недвижный, застывший между светом и тенью.
Кто штык точил, ворча сердито,Кусая длинный ус…
Печальный речитатив под медлительные всплески гитары напоминал читаемую нараспев былину. Усталый инженер в отсырелой кепке свесил к огню руки, исцарапанные о баррикаду, перевитые венами, в рыжей ржавчине. Его лицо было умиленным и светлым, будто он вспомнил, как в детстве кто-то забытый и милый читал ему этот стих.
Юноша схватил в горсть струны, остановил звук, держал его в кулаке, как пойманную замеревшую птицу. Открыл ладонь, выпуская птицу на свободу, и та прянула, как шумный взрыв, выплескивая из гитары брызгающие рокоты. Девушка встрепенулась, нетерпеливо и страстно пропела:
Лишь только небо засветилось,Все шумно вдруг зашевелилось,Мелькнул за строем строй…
Этот неожиданный перепад звука был похож на высокую ступень, на которую вдруг шагнула душа. Это возвышение души было долгожданным, желанным, и все словно пробудились, широко открыли глаза, расправили плечи, напрягли мускулы, готовые встать в единый строй от баррикады к баррикаде, грозные, неколебимые, дождавшиеся, наконец, своего часа.
Девушка обвела всех сияющими глазами, выбрала Хлопьянова, словно угадала, узнала его. Обратилась к нему, вдохновляя, спасая от уныния и тоски, обещая высшее упоение, высшую славу и честь.
Полковник наш рожден был хватом,Слуга царю, отец солдатам…Да, жаль его, сражен булатом,Он спит в земле сырой…
Хлопьянов почувствовал, как стало жарко глазам. Близкие слезы затуманили огонь костра, и стало не видно лиц. Окрестность превратилась в колебание света и тьмы, – фонари, баррикада, пустое пространство асфальта с мазками рыбьей молоки, – все обратилось в нежность, боль и любовь. Он был благодарен девушке с чеховской старомодной косой, которая угадала его, выбрала, повела сквозь страдания, беды к последней дивной минуте.
И молвил он, сверкнув очами: «Ребята, не Москва ль за нами! Умремте же под Москвой!..»
Юноша отбросил назад свои черные кудри. Гитара рождала громоподобные звуки, летевшие в разные стороны, как шрапнель. Все они собрались на этом редуте, были сильны, отважны. Были братья. Отец Владимир развернул свою золотую епитрахиль, осенил себя крестным знамением.
И умирать мы обещали,И клятву верности сдержалиМы в бородинский бой…
Девушка умолкла. В тишине было слышно, как трещит в костре доска, шипит набухающий жаром клубень. С фонарей и деревьев осыпалась невесомая небесная роса.
– Представляешь, – Клокотов наклонился к Хлопьянову, пропуская мимо лица струйку дыма, уклоняясь от летучего язычка пламени. – В эти дни, когда все смешалось, все ожидают бойни, крови, у меня случилось прозрение! Я вдруг понял, кто я!
Клокотов, милый друг, романтичный, ветреный, был здесь на баррикаде. Завтра его газету будут расхватывать на московских углах, в уличных переходах, в метро. Погружать в нее лица, словно припадать к водопою. Пить ее жадно среди засухи, среди ядовитых зловонных болот или голубых муляжей, изображавших озера и реки. В завтрашней газете будет эта баррикада, поющая девушка, рабочий с обрезком трубы, все они, соединенные любовью и ненавистью.
– В моей жизни чего только не перемололось! Я был почти диссидент, выпускал рукописный журнал. Был в полуподпольных кружках, – политика, йога, православная мистика. Потом пустился в скитания, – русская деревня, Сибирь, ядерные станции и ракетные шахты. Потом Нигерия, где русские в джунглях клали нефтепровод. Потом Афганистан, где мы с тобой познакомились. Потом Намибия, Мозамбик, Кампучия. А до этого – русские монастыри, староверы, раскопки в Пскове и Новгороде. Я мотался по белу свету, будто что-то искал и предчувствовал!..
Клокотов обращался теперь не только к Хлопьянову, но и ко всем остальным, словно исповедовался перед ними.
– Томился, не понимал себя, натыкался повсюду на косность, дикость, мерзость отношений. Но сквозь эту мерзость и косность что-то мерещилось! Я искал ему имя, не находил, ошибался. Понадобились все эти страшные годы, страшная ложь. Понадобилось, чтобы исчезла страна, остановились заводы, омертвели города, разъехались ученые и писатели, и всех нас охватила вселенская тоска и ненависть. Я понял, чего искал! «Русская цивилизация!» – вот что вынашивала Родина, что медленно созревало, готовое народиться!..
Все слушали его, хотели понять. Не понимали. Не смели перебить, видя, как насущна для него эта исповедь. Верили ему, не понимая. А он оборачивался то к одному, то к другому, ловя малейший отклик. Торопился говорить:
– Три мясника, закатав рукава, набросились на сонную страну и зарубили ее топорами, с хрястом, хлюпом, раскидали по сторонам обрубки! Мы-то думали, что они рубили партию, коммунизм, стратегические ракеты, колхозы-гиганты. А они рубили зародившуюся в недрах Союза «Русскую цивилизацию», которая начинала завязываться и зреть, как эмбрион. Питалась великими открытиями советской науки и техники, русскими прозрениями о Боге и Космосе, благоговением человека к Природе, бережением Праматери-Земли. Все это было в нас, порой бессознательно, порой проявлялось в слове и действии. Начинался сложнейший синтез коммунистического земного строительства и религиозного порыва в непознанное мироздание. Среди социальной тишины и внешней неподвижности, как это бывает у беременной женщины, зарождалось новое земное устройство – «Русская цивилизация»!
Его начинали понимать, каждый по-своему. Вспоминали себя в минувшем времени, находя в нем драгоценные переживания.
– Как будущая мать чувствует в себе первое биение плода, затихает, дурнеет лицом, покрывается пятнами, избегает внешних проявлений, сосредотачивается на внутреннем бытии, на таинственном взращивании, так и наша страна не тяготилась тем, что ее называли застойной. Копила силы, переливала их в будущее богатырское дитя, готовилась к родам!..
Хлопьянов чувствовал, как знакомо напряглась в ожидании чуда душа. И не чудом ли был их маленький дымный костер посреди туманной Москвы, и сама взбаламученная, всклокоченная Москва посреди необъятной России, и сама бушующая стенающая Россия посреди мироздания, в котором бился на ветру их маленький дымный костер. Люди, смертные, грешные, слушали мечтателя о вселенском благе, о возможности безгрешного бытия, об одолении смерти, верили мечтателю, мечтали с ним среди мусора и дреколья баррикады.
– Убийцы, как в притче об избиении младенцев, как в сказе о царе Ироде, искали этого будущего богатыря и спасителя, безжалостно рубили кричащую мать…
