Дэвид Эберсхоф - Пасадена
— Линди? Что ты здесь делаешь? — спросила она.
Линди стояла как громом пораженная, не могла ничего ответить; разве она не видела совершенно ясно шелковый шнур, который туго обматывал ноги Дитера? Его восковое, безжизненное лицо? Линди ничего не понимала и ощутила в сердце укол страха. Она не могла поверить своим глазам; то, что она видела, просто не умещалось в голове. Себя обмануть было никак невозможно — Линди точно, совершенно точно это знала.
— Лолли, что вы с ним сделали? — выговорила наконец она.
Лолли принялась мести пол вокруг кресла Дитера; она взглянула на нее мутным, рассеянным взглядом голубых глаз, усмехнулась и спросила:
— О чем ты, Линди?
Линди ответила, что видела сама — ноги у Дитера лежали как-то странно, связанные шнурком.
— Линди, ну ты и выдумщица! Зачем мне его связывать?
Отвечая, Лолли не смотрела на Линди; она низко склонилась, сметая песок с крыльца, но мела все одно и то же место, задумчиво сжимая в руках черенок метлы. Линди спросила, как у Лолли дела, все ли в порядке со здоровьем.
— У меня, Линди, все хорошо. А вот за тебя я волнуюсь. Ты нехорошо выглядишь.
— Где он, Лолли?
— Кто?
Лолли отошла в угол крыльца и склонилась, выметая пыль из-за скамьи. Линди повторила вопрос, и Лолли снова не ответила, только буркнула что-то себе под нос; Линди заметила, что она совсем исхудала и стала такой тонкой, что казалось, могла спрятаться за столбиком крыльца. Линди взглянула в открытую дверь и увидела кровать, чуть примятую телом Дитера, но не заметила никакого шнурка. Под матрасом? За подушкой? Нигде ничего не было; неужели она это себе придумала? Ведь повсюду валялись клубки лески — почти бесцветные, но заметные, как медузы в волне. Лолли взяла в руки грабли и принялась чистить двор, совершенно не обращая внимания на Линди.
— Я его там видела, — сказала Линди.
— Линди, тебе нужно к врачу. Чего ты напридумывала? По-моему, у тебя что-то не то с головой.
Но Линди уже много месяцев, а может быть и лет, не чувствовала себя так хорошо и отдавала себе во всем полный отчет; она знала, что что-то видела… Вот только видела ли?
Линди с Зиглиндой спустились по сухому руслу к берегу. Там они сняли чулки и туфли и положили их на камень. Океанская вода была теплая, как в ванне, они ходили по кромке прибоя, Зиглинда забегала вперед и возвращалась, как собачка. Когда Линди спустилась на берег, годы как будто обратились вспять, и только дочь напоминала ей, кто она теперь такая; если бы рядом не было Зиглинды, Линди с головой окунулась бы в свое прошлое, когда она следила за волной прибоя, когда весь мир начинался и кончался в Приморском Баден-Бадене. Но Зиглинда не давала Линди расстаться с настоящим. «Мама! Мама! — приставала она. — А куда мы идем?» — «Искать его», — ответила Линди. «Кого, мама, кого? Папу? Папа здесь?»
Они обогнули голубоватый изгиб, прошли Джелли-Бич, добрались до Соборной бухты. Он оказался там, где она и ждала: стоял в приливе в одних брюках, сняв рубашку, и забрасывал удочку. Вода бусинами рассыпалась у него на груди; волосы на ней вымокли, точно водоросли, и он протирал глаза от воды. Линди подумала, что он ждал ее здесь, почувствовала укол тщеславия, как в былые годы, подумала, как она выглядит, и страх холодными пальцами сжал ее сердце: узнает ли он ее? Не далеко ли она зашла?
— Что Лолли с ним делает? — крикнула Линди. Она стояла у самого прибоя, приподняв юбку, и все время отпрыгивала от волн, которые на нее накатывали. — Я сама его видела! — прокричала она несколько раз.
Брудер стоял далеко в воде, волны доставали ему до самого пояса, туго натянутая леска под острым углом уходила в воды океана. Когда волна отхлынула, она подошла к нему ближе и тут же отодвинулась, потому что с океана поднималась новая волна. Так продолжалось с минуту или даже больше. Брудер стоял, обернувшись к ней своей мускулистой спиной. Она снова заговорила:
— Что вы делаете с отцом?
— Я привез его домой, вот и все, — бросил он, не оборачиваясь.
Он то и дело взмахивал удочкой и натягивал леску. Она смотрела, как дергалась почти невидимая леска, и думала, что уже очень давно сама не забрасывала удочку в океан.
— Выходи из воды! — крикнула Линди.
Брудер ответил, что не может. Он только что забросил удочку, и уж она-то должна его понять.
— Я приехала к тебе!
— А я думал, к отцу.
Тут Линди заметила, что рядом не было Зиглинды, и страшно перепугалась, но тут же успокоилась, потому что увидела, что девочка сидит рядом с входом в пещеру. «Осторожно!» — крикнула ей Линди и не узнала собственного голоса.
Брудер не собирался идти к Линди. Что ж, тогда она сама к нему подойдет. Она сделала шаг в волны, заметила, что намочила юбку, но пошла дальше, как будто опускаясь в ванну, приготовленную Розой. Берег был скалистый. Ногами она чувствовала острые камни. Вода дошла ей до бедер, намочила опухоль — размером не больше детского кулака, на вид не безобразнее увядшей красной розы и не страшнее мертвой голубой акулы, — и она дошла до Брудера, вся мокрая от теплой воды. Волны сбивали ее с ног, она ухватилась за него, чтобы не упасть, но, даже почувствовав ее пальцы на своей руке, он не перестал натягивать леску, поворачивать удочку и вытягивать ее из воды. Мокрая юбка плавала по воде; Брудер что-то сказал, и Линди спросила: «О чем ты говоришь?» Брудер дернул щекой и ответил, чтобы она не обращала внимания. На них надвинулась волна, и оба поднялись, как будто две огромные руки опустились сверху и тянули их; когда волна прошла, они опустились ногами на дно, и что-то острое вонзилось Линди в палец.
Она вскрикнула и вцепилась в Брудера, прыгая на одной ноге и подняв другую; через толщу зеленой воды они с Брудером заметили тонкий ручеек крови. Она наступила на старый двойной крючок, и один его конец теперь торчал у нее из ноги, а другой сверкал под водой, точно плавник рыбы. Кровь вытекала темными облаками. Острая боль ушла, и она смотрела сквозь воду на раненую ногу как на чужую. Брудер сказал: «Держи», передал Линди удочку, опустился на колени, склонил голову в воду и сосредоточенно, как врач, вытащил крючок у нее из ноги. Он выпрямился, глотнул воздуху, волосы прилипли к его щеке, и вода будто смыла с него угрюмость, как будто он помолодел на много лет.
— Шрам останется, — сказал Брудер. Он забрал у нее удочку, начал сматывать леску и сказал, глядя на горизонт: — Я хотел, чтобы ты любила меня, Линди.
Вдалеке виднелся остров Сан-Клементе, похожий на горб морского чудища. Линди тогда еще не знала, что небо над «Гнездовьем кондора» скоро затянется грязной дымкой, что через несколько лет за ней скроется остров и его можно будет видеть только в самую хорошую погоду. Этого не знали ни она, ни Брудер, но сердце — хороший вещун, и Линди поняла сейчас, что ее старого мира больше нет.
— Я хотел завоевать твою любовь, — сказал он. — Ты у меня уже была, но я хотел завоевать тебя. А ты не разрешила.
И, взмахнув удочкой, он добавил:
— Да что теперь об этом говорить.
Она ответила, что он ошибается. Он не знал ее сердца, да и никто не знал ее сердца! Он медленно поднял руку, протянул к ней; она ждала, что его пальцы коснутся ее лица, ее впалой от болезни щеки. Но вместо этого он сдернул с ее шеи золотую цепочку и сорвал с нее коралловую подвеску. Брудер дернул так сильно, что Линди испугалась, как бы он не свернул ей шею. Он порвал лишь цепочку — так леска рвется под весом рыбы.
«Ты не прав!» — хотелось крикнуть ей снова. Но тут она задала себе вопрос, который повторяла потом все шесть приступов, все месяцы выздоровления и весь последний приступ, который случился следующей весной: «Кто был не прав?»
— Я вернусь за отцом.
— А я буду здесь.
Линди медленно побрела к берегу; с плеч у нее тяжело свисала мокрая одежда. Она увела Зиглинду от входа в пещеру. «Пора идти, — сказала она дочери. — Не капризничай». Линди шла и думала, что девочка не может знать всего о своей матери. Да и никто не может.
Они возвращались по берегу и по руслу, и по шоссе и по побережью. По белой пыльной дороге и поросшим диким кустарником холмам. Линди ехала домой к своей комнате и кровати под пологом, где она одна будет спать долгами ночами и днями, думать о том, как бросит мир, к которому никогда и не принадлежала, за ее окном нематода будет подгрызать корни апельсиновых деревьев и распространять болезнь, а шоссе, рассчитанное на мощь шестицилиндровых двигателей, будет все расширяться и расширяться — шесть полос! Восемь полос! Десять! А через много недель настанет ночь, когда не взойдет луна, когда будет похрапывать Роза, когда Уиллис будет дышать перегаром апельсинового бурбона, когда Зиглинда будет сосать во сне палец и все в доме затихнет как мертвое, только полог будет шевелиться на ветру — его Линди однажды разорвала в приступе лихорадки, — но все затихнет, все успокоится, и Линди подойдет к открытому окну и будет долго смотреть через долину, стараясь разглядеть черный океан, почти всегда скрытый теперь за огнями города; она будет стоять и смотреть, пока не исчезнет все, кроме ярких картин в ее памяти. Тогда Линди Пур ляжет в постель, закроется белым одеялом и, уплывая в глубины бездонного сна без сновидений, точно будет знать, что выздоровеет.
