Маргарет Этвуд - Постижение
Что надеть, я знала: кусачие белые чулки, шляпу и перчатки. Я пошла вместе с одной девочкой из нашей школы, чьи родители проявляли ко мне неодобрительно-миссионерский интерес. Церковь была Объединенная, она стояла на длинной серой улице в ряду прямоугольных коробок-зданий. На шпиле вместо креста торчала какая-то круглая, похожая на луковку, вращающаяся штуковина, как мне объяснили — вентилятор, а внутри пахло пудрой и сырыми суконными брюками. Занятия воскресной школы проходили в подвале, там висели доски, как в обыкновенной школе, на одной оранжевым мелом было написано: «Соки Кикапу», а снизу зеленым — таинственные буквы: «О. К. Д.». Я думала, что это ключ к разгадке «кикапу», но мне расшифровали их как «Обучение канадских девушек». Учительница оказалась с бордовым маникюром и в синем берете, приколотом к прическе двумя вилочками; она нарассказала нам массу всяких подробностей о своих поклонниках и их автомашинах. Под конец она раздала нам картинки с изображением Иисуса, но без шипов и ребер, а живого и задрапированного в простыню, вид у него был усталый и совсем не чудотворный.
После церкви семейство, которое брало меня с собой, каждый раз выезжало в машине на горку над железнодорожной станцией смотреть, как маневрируют составы на путях; это было их воскресное развлечение. А потом они привозили меня к себе на обед, всегда один и тот же: свинина с бобами и консервированный компот из ананасов на десерт. Перед обедом их отец произносил молитву: «За все, что мы сейчас получим, да пробудит Господь в наших сердцах искреннюю благодарность. Аминь», а в это время четверо детей щипали и пинали друг друга под столом; когда же обед кончался, он всегда декламировал стишок:
Свинина с бобами — музыкальная пища:Чем больше съедим, тем громче свищем.
Мать, женщина с седым пучком и колючими волосинками вокруг рта, хмурила брови и допрашивала меня, что я сегодня узнала про Иисуса, а отец сидел всеми забытый и неуверенно улыбался; он работал в банке, единственным его развлечением были воскресные поезда, а жалкий стишок — единственной непристойностью в его жизни. Сначала я, по простоте душевной, так и думала, что, если есть свинину с бобами, будешь хорошо свистеть, но потом брат мне растолковал.
— Я, может, лучше приму католичество, — говорила я брату; родителям я говорить такое не решалась.
— Католики — психи, — отвечал он. Школа, где учились католики, была на той же улице, что и наша, и мальчишки бросались в них снежками зимой и камнями весной и осенью. — Они верят в B. V. M.[20]
Что это такое, я не знала, но брат тоже не знал, поэтому он сказал еще:
— Они верят, что, если не будешь ходить к обедне, превратишься в волка.
— А превратишься? — спросила я.
— Мы же не ходим, — ответил он. — Однако не превратились.
Может быть, они потому и не лезли из кожи вон, разыскивая нашего отца, — боялись, что он обернулся волком, уж кто-кто, а он первый должен бы превратиться, ведь он в жизни никогда не ходил к обедне. Les maudits anglais, «проклятые англичане», это для них не просто слова, они всерьез считают, что мы прокляты в буквальном смысле слова. В этом сборнике, «Сказки Квебека», непременно должна быть сказка про волка-оборотня; наверное, и была, да только мистер Персиваль выбросил; чересчур груба на его вкус. Но бывают и сказки другого рода, где все наоборот, животные — на самом деле люди, они скидывают с себя шкуры, им это ничего не стоит, все равно как снять одежду.
Я вспоминаю волосы на спине у Джо, атавизм, вроде аппендикса или пальцев на ноге; скоро мы эволюционируем до полной безволосости. Но мне, например, нравится эта растительность, и крупные зубы, и массивные плечи, и неожиданно узкие бедра, и ладони, чье прикосновение я и сейчас ощущаю на своей коже, огрубевшие, шершавые от глины. Все его достоинства, в моих глазах, — физические; прочее мне неведомо, или неприятно, или смешно. Не особенно мне по вкусу его характер, постоянные переходы от язвительности к унынию, и его горшки-переростки, которые он так ловко формует на гончарном кругу, а потом уродует и калечит — дырявит, душит за горло, взрезает брюхо. Несправедливо с моей стороны: он никогда не пользуется ножом, только руками, и часто ограничивается тем, что просто перегибает несчастные горошки пополам; но мне они все равно кажутся какими-то отвратительными мутантами. И не мне одной они не нравятся: честолюбивые домохозяйки, которым он два вечера в неделю преподает лепку и керамику, предпочитают делать не горшки, а пепельницы и декоративные тарелки с веселенькими ромашками, и в тех немногих художественных магазинах, где их берут и выставляют для продажи, на них почти не находится покупателей. Вот они и скапливаются в нашей и без того набитой квартире, похожие на осколки воспоминаний или на убиенных младенцев. В них даже цветы не поставишь — вода вытечет из прорех. Их единственное назначение — поддерживать молчаливую претензию Джо на высокое и серьезное искусство, не то что мои рисуночки; всякий раз как я продаю плакат или получаю заказ, он калечит новый горшок.
Третью принцессу я хотела изобразить легко бегущей по лугу, но бумага промокла, принцесса выходит у меня из подчинения и обзаводится колоссальным задом; пытаюсь спасти дело и превратить зад в турнюр, но получается неубедительно. Я сдаюсь и начинаю рисовать что придется; у принцессы появляются клыки, усы, вокруг — хоровод: луны, рыбы, волк, холка дыбом, зубы оскалены, но и он не получился, похож скорее на разъевшегося колли. Что же еще можно изобразить, если не принцесс, чем соблазнить родителей, покупающих своим детям книжки? Человекообразных медведей, говорящих поросят, маленький пыхтящий протестантский паровозик, который преодолевает подъем и приходит к цели?
Пожалуй, мне не только тело его нравится, но еще и то, что он неудачник; в неудаче есть своя чистота.
Комкаю третью принцессу, выливаю воду от красок в помойное ведро и вытираю кисти. Смотрю в окно: Дэвид и Джо все еще на озере, но как будто плывут к берегу. Анна с полотенцем через руку поднимается по ступенькам от воды. На мгновение она появляется передо мной, разделенная на ячейки сетчатой дверью, и вот она уже вошла.
— Привет, — говорит она. — Как успехи?
— Неважные, — отвечаю.
Она подходит к столу и разглаживает моих скомканных принцесс.
— Здорово, — говорит она не слишком убежденно.
— Эти не вышли, — объясняю я.
— М-м-м. — Она переворачивает листы принцессами вниз. — Ты когда маленькая была, верила во все это? — спрашивает она. — Я — да, я считала, что на самом деле я — принцесса и рано или поздно буду жить в замке. Детям вредно давать такие книжки. — Она подходит к зеркалу, наносит на лицо и размазывает крем, потом становится на цыпочки и оглядывает себя — не обгорела ли спина. — Что он здесь все-таки делал? — вдруг спрашивает она.
Я не сразу понимаю, о ком она. О моем отце и его работе?
— Не знаю, — отвечаю я ей. — Так…
Она взглядывает на меня искоса, словно я нарушила приличия, а мне непонятно, она же сама мне как-то говорила: человека определяет не то, что он делает, а то, что он собой представляет. Когда ее спрашивают, чем она занимается, она всегда толкует про изменчивые очертания личности, про Бытие, которое важнее Деяния; хотя, если спрашивающий ей несимпатичен, она ограничивается тем, что отвечает: «Я жена Дэвида».
— Просто жил, — объясняю я. Это почти так и есть, она удовлетворена и уходит в свою комнату одеваться.
А я вдруг чувствую злость: что это он делся неизвестно куда, и мне даже нечего сказать в ответ на их расспросы. Если собрался умереть, должен был сделать это открыто, у всех на виду, чтобы можно было установить камень, и делу конец.
Им, конечно, кажется странным, что человек в таком возрасте зиму напролет жил один в бревенчатой хижине, где на десять миль вокруг — никого и ничего; а я об этом даже не задумывалась, для меня тут все было логично. Они всегда говорили о том, чтобы перебраться сюда на постоянно при первой возможности, как только он выйдет на пенсию; он стремился к одиночеству. Люди ему не были противны, он просто находил их иррациональными, животные, говорил он, не так непоследовательны, их поведение по крайней мере предсказуемо. Вот, например, Гитлер для отца воплощал не торжество зла, а бессилие разума. Войну он тоже считал иррациональной, мои родители оба были пацифисты, но он все равно пошел бы воевать, хотя бы в защиту науки, если бы его отпустили; у нас единственная в мире страна, где ботаника считается важной оборонной работой.
И он ушел в себя; мы могли бы круглый год жить в лесопромышленном поселке, но он предпочел затерянность двух пустынь: большого города и дикого леса. В городе мы переезжали с квартиры на квартиру, а здесь он выбрал самое отдаленное озеро — когда родился брат, сюда и дороги еще не проложили. Даже деревня, на его вкус, была чересчур многолюдна, ему нужен был остров, место, где он мог бы воспроизвести не мирную жизнь фермера, которой жил его отец, а простое существование ранних поселенцев, прибывших сюда, когда здесь не было ничего, кроме лесов, и никакой идеологии, помимо той, что они привезли с собою. Когда люди говорят о свободе, имеют обычно в виду не свободу как таковую, а огражденность от постороннего вмешательства.
