Харуки Мураками - Мужчины без женщин (сборник)
Однако в тот вечер ему не было горестно. Он только заметил себе вскользь: «Странное ощущение. Хотя что здесь странного?.. Ведь это просто тело, – убеждал он сам себя, – то, что когда-нибудь станет кучкой маленьких костей и праха. Наверняка должно быть что-то поважнее».
Если то, о чем вы говорите, – слепое пятно, считайте, что мы все живем с таким же. Эти слова долго не выходили из головы Кафуку.
– Вы с ним после этого еще долго дружили? – поинтересовалась Мисаки, уставившись на вереницу уходящих вдаль машин.
– С полгода выпивали пару раз в месяц, встречаясь в каком-нибудь баре. А потом – как отрезало, и я перестал отвечать на его звонки. Сам тоже не приглашал. Со временем и он звонить перестал.
– Ему это, наверное, показалось странным?
– Пожалуй.
– Поди обиделся?
– Еще бы.
– Почему вы так вдруг перестали с ним дружить?
– Потому что в том спектакле отпала необходимость.
– А раз пропала необходимость в спектакле, не стало и потребности в друге?
– Поэтому тоже, – ответил Кафуку. – Но есть и другая причина.
– Какая?
Кафуку долго молчал. Мисаки с неприкуренной сигаретой в губах мельком поглядывала на него.
– Если хочешь курить, кури, – сказал Кафуку.
– Не поняла.
– Говорю, сигарету можешь прикурить.
– А крыша? Она ведь закрыта.
– Плевать.
Мисаки опустила стекло и потянулась к прикуривателю. Сделав большую затяжку, прищурилась от наслаждения и, задержав дым в легких, медленно выдохнула за окно.
– Курение – смертельно, – сказал Кафуку.
– В таком случае жизнь тоже смертельна, – ответила она.
Кафуку засмеялся.
– Есть и такое мнение.
– Кафуку-сан, я впервые вижу, чтобы вы смеялись.
«А ведь, пожалуй, так и есть, – подумал Кафуку. – Я сам забыл, когда последний раз смеялся не на сцене».
– Уже давно хотел тебе сказать, – произнес он вслух. – Если присмотреться, ты славная девушка. И никакая не страхолюдина.
– Спасибо. Я тоже себя такой не считаю. Просто у меня неправильные черты лица. Как у Сони.
Кафуку с легким удивлением посмотрел на Мисаки.
– Ты прочла «Дядю Ваню»?
– Слушала-слушала день за днем отрывки вашей роли, да к тому же невпопад, и стало интересно, о чем вся история. Я тоже могу быть любопытной, – сказала Мисаки. – «О, как это ужасно, что я некрасива! Как ужасно! А я знаю, что я некрасива, знаю, знаю…»[10] Печальная пьеса, да?
– Безысходная история, – сказал Кафуку. – «Дай мне чего-нибудь! О, боже мой… Мне сорок семь лет: если, положим, я проживу до шестидесяти, то мне остается еще тринадцать. Долго! Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду делать, чем наполню их?»[11] В ту эпоху люди умирали лет в шестьдесят. Хорошо хоть Дядя Ваня не родился в наши дни.
– Я узнала, что вы одного возраста с моим отцом.
Кафуку ничего не ответил, а только молча взял несколько кассет и стал просматривать названия мелодий, но никакой музыки не поставил. Мисаки высунула наружу левую руку с прикуренной сигаретой. И только когда машины помаленьку продвигались вперед, зажимала сигарету губами, чтобы переключать рычаг передач.
– По правде говоря, я хотел проучить того человека, – произнес Кафуку, будто сознаваясь. – Того, который спал с моей женой.
После этих слов он вернул кассеты на прежнее место.
– Проучить?
– Устроить ему сущий ад. Втереться в доверие и под маской друга, выявив уязвимое место, нанести туда фатальный удар.
Мисаки, нахмурившись, задумалась над смыслом фразы.
– Уязвимое место? Например, какое?
– Об этом я не думал. Но если человек не умеет пить, рано или поздно он непременно на чем-нибудь проколется. А используя эту зацепку, устроить скандал, чтобы подорвать общественное доверие, в наше время не так уж и сложно. Дойди до этого, и суд по иску о разводе лишит его родительских прав, его жизнь станет невыносимой. Это подкосит его навсегда.
– Мрак!
– Да, причем беспросветный.
– Вы хотели отомстить ему за то, что он спал с вашей женой?
– Не совсем, – сказал Кафуку. – Просто я никак не мог об этом позабыть. Как ни старался. Ничего не помогало. Из головы не выходила картина: моя жена в объятиях другого, – она всплывала перед глазами снова и снова. Будто дух мертвеца, которому некуда идти, облюбовал угол на потолке и пристально следит за мной. Я надеялся, что спустя время после смерти жены это ощущение исчезнет, оставит меня в покое. Но ничего не исчезало. Наоборот, казалось, оно стало еще сильнее. Мне нужно было от этого избавиться. А потому – вырвать с корнем засевшую внутри злость.
Кафуку говорил, а сам думал: «Почему я делюсь сокровенным с девушкой, приехавшей из Ками-Дзюнитаки, которая мне годится в дочери?» Однако начав рассказывать эту историю, он уже не мог остановиться.
– И поэтому хотели его проучить?
– Да.
– Но реально ничего не сделали?
– Нет, не сделал, – сказал Кафуку.
У Мисаки, судя по виду, словно камень с души свалился. Отрывисто вздохнув, она щелчком отбросила горящий окурок прямо на дорогу. Надо полагать, в Ками-Дзюнитаки все так делают.
– Сложно объяснить, но в какой-то момент мне все вдруг стало безразлично. Прежнюю одержимость как рукой сняло, – сказал Кафуку. – Я перестал ощущать злость. А может, то была и вовсе не злость, а нечто совсем другое.
– Однако для вас это, несомненно, хорошо. Так или иначе, вы не причинили человеку зла.
– Я тоже так думаю.
– Но почему ваша жена спала с тем человеком, почему не могла без него обойтись, вы так до сих пор и не поняли, да?
– Да. Думаю, что еще не понял. Это для меня по-прежнему вопрос. Тот человек – бесхитростный и приятный мужчина. И, судя по всему, любил мою жену всерьез. И спал с ней совсем не потехи ради. Смерть жены его потрясла. На сердце остался рубцом ее отказ, когда она его не пустила к себе перед смертью. Так что я не мог не испытывать к нему расположение. И действительно считал, что мы с ним могли бы стать настоящими друзьями.
Кафуку ненадолго умолк и, словно бы прислушиваясь к себе, подыскивал слова, что были бы хоть немного, но близки к истине.
– Хотя, если откровенно, ничего в нем достойного нет. Допустим, характер неплохой, сам он симпатичный, улыбка тоже изумительная. И уж хотя бы не подхалим. Но все равно, таких, как он, не уважают. Прямой, но поверхностный. А со своими слабостями и актер он второсортный. В сравнении с ним моя жена – человек сильной воли и широкой души. Была в состоянии неспешно и спокойно во всем разобраться. Так почему этот никудышный человек завладел ее сердцем, и для чего ей были нужны его объятия? Все эти сомнения жалят меня и по сей день.
– В каком-то смысле этим вас как будто самого обидели. Вы об этом?
Кафуку немного подумал и прямо признал:
– Наверное, да.
– Не думаю, что ваша жена любила того человека, – лаконично сказала Мисаки. – Потому и спала.
Кафуку только посмотрел на ее профиль – будто разглядывал удаленный пейзаж. Мисаки несколько раз включала дворники, смахивая с лобового стекла дождевые капли. Новые дворники издавали дикий скрип, похожий на стенания близнецов.
– У женщин такое бывает, – добавила она.
Кафуку не нашел, что сказать, и промолчал.
– Это, Кафуку-сан, недуг. Тут уж думай не думай – все без толку. И то, что нас бросил отец, и то, что меня мучила мать, – всё это от недуга. А ломать над этим голову – дело пустое. Как-то исхитриться, пережить, осознать – и просто жить дальше.
– И все мы актерствуем, – сказал Кафуку.
– Вот именно. В той или иной мере.
Кафуку откинулся на кожаном сиденье, закрыл глаза, сосредоточился и попробовал ощутить, в какой момент она переключала передачи. Но так и не смог. Все происходило плавно и неуловимо. И только едва различимо менялся гул кардана при смене скоростей. Будто шумело крыльями какое-то насекомое, снующее туда-обратно – то ближе, то снова дальше.
Кафуку решил вздремнуть. Представил, будто, крепко уснув, он открывает глаза. Минут через десять-пятнадцать. И вот он опять на сцене, играет роль. В лучах прожекторов произносит монолог. Раздаются аплодисменты, опускается занавес. Войдя в образ накануне, он возвращается обратно в себя. Но уже не совсем туда, где был прежде.
– Немного посплю, – сказал Кафуку.
Мисаки, ничего не ответив, продолжала молча рулить. И Кафуку был признателен ей за это молчание.
Yesterday
Насколько мне известно, японский текст песни «Битлз» «Yesterday» (к тому же на кансайском диалекте) придумал один человек по имени Китару. Усаживаясь в ванну, он громко пел эту песню:
Вчера-а-а – это позавчера завтрашнего дня-а-а.
Завтра позавчерашнего дня-а-а.
Кажется, начиналась примерно так, но дело давнее, поэтому утверждать не берусь. В любом случае эти слова от начала и до конца были сплошной чепухой, без всякого смысла, подменой, нисколько не походившей на оригинал. Привычная для уха меланхоличная красивая мелодия и отчасти беспечное непатетическое, если можно так сказать, звучание кансайского диалекта складывались в странную комбинацию, напрочь лишенную какой-либо логики. По меньшей мере, мне так казалось. Над нею можно было посмеяться, а можно было и ловить некую скрытую там информацию. Но я в то время просто воспринимал этот опус в полном изумлении.
