Владимир Файнберг - Кавказ без моря
Оглядываюсь, «газик» преданно следует сзади.
Здесь, в горах, солнца уже не видно. Пасмурно. Косматые облака задевают вершины угрюмых елей.
Впервые сижу в «мерседесе». Отсюда, из тёплого, комфортного мирка всё, что за стёклами, кажется особенно неуютным, промозглым.
— Куда, собственно говоря, едем? — спрашиваю, понимая, что рано или поздно придётся выходить наружу. Без оставленного в гостинице плаща. — И вообще, как вас зовут? Почему мы не можем поговорить в городе, или здесь же в машине, раз вам это так необходимо?
—Думаете, завезёт в горы, ограбит, убьёт. Вы из тех, с кого взять нечего. Сразу видно. Зовут Марат, повторяю, страшный человек. Но только для тех, у кого есть автомобиль.
— Куда все‑таки едем, Марат?
— Можно сказать, приехали.
Крутой подъем, ещё один поворот, и машина неловко съезжает к маленькой площадке под елями, где уже теснятся мотоцикл и жёлтые «жигули» с фотографией Сталина на стекле. Дикое место. Никаких признаков жилья.
Прежде чем выйти, полковник на несколько секунд включает сирену, явно предупреждая кого‑то о нашем появлении. Сзади подъезжает «газик».
Из‑за разлапистых елей, мокрых кустов со стороны крутого склона пропасти возникает сначала голова в узкополой шляпе, затем и весь гнилозубо улыбающийся Казбек — редактор районной газеты.
Холуйски изогнувшись, он отворяет дверцу «мерседеса», и когда я ступаю на ковёр опавших листьев и хвои, говорит, чтобы напомнить о себе:
— Сты–хы. Пишешь сты–хы?
— Жди здесь, — приказывает Марат Хасану. — Кушать тебе принесут.
Марат и Казбек ведут меня к стене кустов и елей, за которой угадывается край пропасти. Издали, снизу, грозно рокочет река.
Оглядываюсь на Хасана. Тот ободряюще взмахивает рукой. И начинает протирать тряпкой стекла своего «газика».
Мостик. Узкий деревянный мостик с перильцами, ведущий к неизвестно как укреплённому над самой пропастью сараю с верандой. На ней расставлены столики. Далеко внизу бьётся в серых камнях голубая, как купорос, речка.
Сарай дощатый. Над черепичной крышей из трубы идёт дым. В холодном воздухе пахнет чем‑то вкусным, истинно кавказским.
Дверь навстречу отворяет толстяк–повар в белоснежном колпаке и заляпанном кровью переднике. В руке он держит нож–секач.
— Гамарджоба! — оценивающе оглядывает меня, словно будущую убоину.
— Салам алейкум! — невпопад ответствую я.
Большая тёплая комната. Стены покрыты лакированным бамбуком, коврами, на полках старинные медные и глиняные кувшины, висят изогнутые рога для винопития, мерцают скрещённые кинжалы. Все мои страхи исчезают.
— Алейкум салам! — неожиданно отзывается кто‑то из полутьмы.
Подходит человек с азиатским разрезом глаз, голым, как биллиардный шар, черепом.
Ахмед, — представляется он. — Где будем говорить, здесь или на воле?
Казбек и полковник Марат вопросительно смотрят на меня, и я понимаю, что Ахмед в этой компании — главный.
— На воле.
— Странное дело, Ахмед одет ещё беднее Хасана — ватник, такие же брюки, войлочные боты «прощай молодость».
Проходим мимо кухни на террасу. Пышногрудая девушка вместе с поваром уже сдвигает столики, накрывает их белой скатертью.
Облокотясь о перила, смотрю на увитый плющом и ежевикой противоположный край ущелья, на клекочущий внизу поток. Здесь, на этом склоне, над которым висит сарай, виден застрявший между камнями чей- то большой скелет.
— Это мишка. Медведь, — объясняет подошедший сзади полковник Галиев. — Садитесь. Пока все приготовят и принесут, погреемся.
Видок у него совсем штатский, дохловатый, несмотря на форму, погоны с тремя большими звёздами. Вроде меня, без плаща. Его плащ — «мерседес». На террасе, между прочим, прохладно, если не сказать, холодно. Вряд ли рюмка коньяка, налитая Казбеком, согреет меня, и я уже жалею о своём решении пировать на фоне дикой природы.
Таинственный человек Ахмед сидит у стола в единственном тут соломенном кресле, не мигая, смотрит на меня.
— Так в чём дело? — усаживаюсь на стул, выпиваю коньяк, ставлю пустую рюмку на скатерть.
— Подожди, не спеши, — говорит Марат. Он конвоирует девушку, несущую тяжёлый поднос с закусками. — Пришёл в духан — сначала отдохни. Здесь грузинская кухня, сюда из самого Тбилиси приезжают знатные люди. Сам Шеварднадзе был, сам Джуна со своими телохранителями. Лечила меня там, в комнате.
—Лечи, не лечи, все умрём! — вмешивается повар, водружающий настал блюдо с зажаренным молочным поросёнком. Кто что будет пить? Есть виноградная чача, есть виски, шотландский джин, есть «напереули», «изабелла», прекрасное «лыхны», натуральное «киндзмараули». Кому что открывать?
Я лично начинаю с откупоренной девушкой бутылки пахнущей летним зноем «изабеллы». Это вино хорошо и под прекрасно приготовленное лобио, и под сациви.
Марат пьёт вперемежку то чачу, то виски. Закусывает только какой‑то кудрявой травкой.
Казбек пробует понемножку всё, что имеется. Один Ахмед удовлетворяется нарзаном, даже не притронулся к цыплёнку табака, лежащему на его тарелке. Повар то приходит сам, то присылает с девушкой все новые бутылки и блюда. Красивая. Рыжеватая. Всё, что она делает, делает старательно, слишком старательно. Забитый, отупевший человек.
— Как вас зовут?
— Тамрико, — отвечает она, не поднимая глаз.
— Тамрико, там, на улице Хасан. Ему дали поесть?
— Дали. Сама выносила, — шёпотом добавляет, — полковнику нельзя пить. Прошлой раз вызывали сюда «Скорую помощь». Через два часа приехала. Мог умереть.
— Не твоё дело! — вмешивается Марат, — Может быть, хочу покончить самоубийством! Закон не запрещает. Если бы у тебя, не дай бог, был сахарный диабет… Ладно! Иди на кухню, на своё место, — он снова наливает себе чачу в хрустальный стопарик.
— Поднимем тост за этого человека из Москвы, — обращается ко мне Казбек. — Ты пишешь сты–хы, сценарии кино, можешь видеть, что есть под землёй, находить могилы и другие вещи.
— Интересно, откуда стало известно, будто я могу что‑то находить? — я возмущён тем, что он называет меня на «ты»! — Фотографировали у замка, следили за мной?
— Вот шакал! Тебя просили? — полковник хватает Казбека за ворот и встряхивает так, что у того сваливается шляпа.
— Отпусти, сам разберусь, — Ахмед нагибается над столом, придвигает к себе консервную банку, поддевает длинным ногтем шпротину и отправляет в рот. Утеревшись краем скатерти, снова откидывается на спинку соломенного кресла. Как бы вспоминая, говорит:
— Один тип под общим названием Казбек имел двух друзей. Все они жили в большом городе, учились в одном классе. Казбек писал стихи, всегда посылал в «Пионерскую правду». Ни разу их там не напечатали. Когда друзья выросли, у них был большой чемодан. Двое уехали. Третий должен был спрятать чемодан в лесу, закопать в землю. Теперь не знает, где это место… Если бы это не был тип под общим название Казбек, мы бы решили, что он украл чемодан и всё, что в нём есть. И тогда не было бы вопросов, и он писал бы сейчас свои стихи на том свете. Но все знают, что этот тип, названный именем великой горы, трус. Или, как правильно сказал сейчас Марат, шакал. Он не посмел бы это сделать. Он сделал ещё хуже: просто потерял это место. Семь лет я хотел выпить нарзана в таком вот «духане». Моему другу пришлось умереть. Так бывает. Теперь мне нужны деньги, большие деньги.
Выясняется, чемодан набит облигациями всех внутренних выигрышных займов, выпускавшихся с довоенных времён. Ахмед, Казбек и их умерший приятель ещё со школьных времён, с седьмого класса выпрашивали у родственников, крали у родителей, позже выменивали на нитки, иголки, на хлеб у бедных старушек ни на что не пригодные разноцветные бумажки. Никто из взрослых не верил, что облигации когда‑нибудь можно будет превратить в деньги. Иные отдавали их попрошайкам кипами.
Только трое школьников–глупцов не теряли надежды.
И вот теперь оказалось, что советской власти иногда можно верить. «Известия», «Советская Россия» и другие газеты печатали таблицы тиражей погашения. Теперь достаточно было бы предъявить облигации в любой сберкассе, и пустые бумажки стали бы реальными миллионами рублей. Только вот Казбек не может найти место, где зарыл чемодан.
Поглядываю на Казбека, на начальника ГАИ, на Ахмеда. И понимаю: если удастся найти чемодан, потом могут убить. Не удастся — тоже.
Спрашиваю безучастным голосом:
— Чертёж, карта какая‑нибудь осталась? Хотя бы грубая схема?
— В том‑то и дело, — отвечает полковник. — На днях вместе выезжали в тот лес. Даже зарубок на деревьях не оставил. Нельзя было поручать такому, как Казбек это дело. То говорит, на опушке под грабом, то под буком. Поэт. То есть идиот. Что с него взять?
— Меня Расул Гамзатов братом назвал! — затравленно огрызается Казбек.
