Петер Вебер - Вокзальная проза

Бас — так мы называем самую толстую трубу органа — задает основной тон. Некогда бас звучал хрипло — слишком низкий потолок отражал звуковые волны, и слышна была в первую очередь квинта, а основной тон оставался как-то придавлен, не достигал полного звучания. Затем сквозь крышу пропустили каминную трубу, и, как гласит молва, единственный выход из вокзала ведет через это отверстие. По этой причине непрерывно требуются услуги трубочиста, ведь беглецов настигает бас, они падают в его трубу и в муках кончают там свои дни. Никто не в силах вообразить, что испытывает человек, которого сминает и расплющивает звук. Ежедневно днище труб подвергается осмотру. Для очистки два человека спускаются на канатах внутрь, прихватив с собой спальные мешки и провизию, потому что уже не раз поисковые группы сбивались в недрах органа с пути, соскальзывали вниз по стенам, калечились об острые язычки, заползали, чтобы укрыться от удавки низких басов, в трубки поменьше. Вот почему перед началом игры органист каждый раз окликает: «А кто у нас живет в басу?» — чтобы знать наверняка, что ни в органной, ни в каминной трубе нет никаких посторонних. Бас — это связующее звено между вокзалом и рельсами, давайте на минуту вообразим, что он заставляет рельсы петь, а поезда приводит в движение. Из разных стран съезжаются органисты, чтобы сыграть на наших басах, а музыка, написанная для этого инструмента, предвосхитила многое из того, что испытывают пассажиры и машинисты в скоростных поездах.

Пыхтящие морские змеи, губаны, трубящие ангелы, раздувающие паруса летящих кораблей, — домовый орган заполняет своей резьбой всю ширь, но по краям тонет в таинственном сумраке, и разглядеть его контуры мы толком не можем. Когда не играют и не репетируют, становится слышно, как скребут и намывают по всему фасаду, везде идет работа. Чтобы сохранять орган в грозном состоянии, принято перед каждой игрой подслащивать воздух. Однако влажно-сладкие ароматы подвергают трубки воздействию внутренней непогоды, покрывают их бирюзовой патиной, продувка разносит пыль и дым в самые отдаленные уголки органа, в самые мелкие трубы. Поэтому на съедение влажным ветрам оставляют несколько труб, вроде как ржавые закоулки на морских судах: на каждом корабле, как мы знаем, есть места, где ржавчине дозволено разгуляться во всю мочь, зато остальные части корабля непрерывно начищают, надраивают и заново окрашивают.

Про органиста можно сказать, что он обитает в органе, в сохранившейся колокольне, в соответствующих этажных перекрытиях, как в родной деревне. В перерывах он водит публику по внутренностям инструмента. Все трубы расположены согласно их размерам и громкости издаваемых звуков, самые толстые порой размещаются по центру, а порой, наоборот, по краям. Он демонстрирует поющую посуду, ведь орган проникает и в кухню; нажатием педали при содействии кухонного персонала, который поглаживает и увлажняет стекло, начинают звучать бутылочные горлышки, бокалы и горшки, чашки и керамические вазы. И вот уже изумленную публику потчуют домашним вином, после чего органист вкупе со своими гостями удаляется в исконное нутро органа, как он сам это называет, проходит через сумятицу лестниц, заглядывает в разные комнаты и комнатушки, демонстрирует столярные и токарные мастерские, на всем пути, как правило, приготовлены накрытые столы, вино течет рекой, ибо об истинных процессах публика не должна получить ни малейшего представления.

По ночам в лобной пазухе встречается закрытое общество — внезапный свет. Теперь органный фасад можно снять как серебряную обертку, как картины на фасадах старинных построек в Венеции, Флоренции и Риме, которые просто наклеивают в случае ремонта или реставрации. Зачастую эти фотографии, под прикрытием коих рабочие день и ночь стучат молотками, столь правдоподобны, что перестройку никто вообще не замечает, а посетители и вовсе испытывают разочарование, снова увидев истинный фасад. Орган, который является взору после снятия фасада, наполовину разъеден, могучий мотор с трубами и трубками, уходящий во тьму и расширенный мелкими приборчиками. Так, глазам открывается маленький кварц, судя по всему, расположенный как раз над большими часами. Вокруг него происходят танцы и пляски. Как мы теперь видим, паркет испещрен линиями, самые новые нанесены люминесцентными красками, а самые старые — просто зеленым и красным, не иначе как разметка, оставшаяся от прежнего спортзала. Мастер по паркету, завладев басовой педалью, наблюдает за происходящим. Мы шагаем шеренгами, шагаем поперек, придаем этой толчее определенные контуры, делаем ее четкой и ощутимой. Временами доносится шипение, исходящее от кварца. Парадные марши через наши небеса обязанностей начинаются весьма непринужденно, но ритм убыстряется, делается напряженнее. Каждое очередное па ведет к отсеву, и коснуться он может каждого, настигнуть каждого, каждый должен быть готов вылезти из кожи, выложиться, в любой момент пожертвовать самым неприкосновенным, возжелать самого невозможного, и вот уже ряды смыкаются тесней, оборачиваются вихрем и начинают размалывать. Отщепенец должен сам осознать себя таковым и проявить себя в этом качестве, он не может держать такт, не может соблюдать условий, он передвигается на узких полосах, его теснят к самому краю, и он становится обузой. Мы отторгаем его, приветствуем и одновременно величаем его. Ему дозволяется несколько минут руководить нами, проклинать нас перед тем, как он станет жертвой нашего неуемного любопытства, мы узнаем подробности его взлета, его отторжения и медленного провала, ему надлежит покинуть нас — уйти по коридору, составленному нами же. При этом его осыпают бранью.

Средняя волна

По утрам в воскресенье на задней стороне зала возникает тепловой полюс. Примерно между шестью и девятью часами престарелые супружеские пары продают на маленьких столиках деревянные радиоаппараты. Если кто вздумает их разогнать, среди малочисленных прохожих возле этих столиков возникает недовольство. Воскресными утрами не существует часов пик, есть лишь отдельные гуляки, и свет раннего утра падает через окна на задней стороне. Кто спозаранку окажется у столиков, не может не заметить, что этому раннему утру присуща всего лишь одна-единственная предрассветная краска, гулкий оранжевый цвет, который неожиданно взрывается и выпускает на простор белое солнце. А солнце хоть и набирает яркости, но с места не сходит. Ведь это вовсе не солнце, а всего-навсего уличный фонарь с бывшей привокзальной набережной, который опаляет раннее утро всегда на одном и том же месте, проникая сквозь стекла окон и проемы ворот, наделяя отдельных пешеходов длинными тенями, которые на ничем не занятом полу разрастаются до гигантских размеров. Никто не смеет вклиниться между этими гигантскими тенями, которые словно так и норовят, размахивая лапами, одолеть друг друга. Люди собираются возле столиков, обнаруживают здесь узкий пляж, склоняются над полированными деревянными корпусами, к которым можно прикасаться только в перчатках, зачарованно глядят на светящиеся индикаторы. Мерцающий синевой или зеленью трепетный флюид в маленьких трубочках указывает мощность передатчика. Чисто цифровой — так написано на табличке. Пожилые супруги могут предложить лишь небольшое количество приемников, недаром цены растут с каждой неделей, ведь каждый хочет приобрести личный флюид. У людей, связанных с волнами, возникают последние приметы тепла, хотя аппараты работают на самой малой громкости. Если двигаешься вдоль столов, то при этом меняешь миры и сферы, ловишь ухом церковную музыку, однако ж никогда нельзя с уверенностью сказать, участвует ли в игре вокзальный орган. Другие аппараты транслируют радиопьесы, разные истории ползут через края столов, или слышится отрадная сердцу музыка, студень в формочках на хриплых средних волнах, вдали — звонкий напев рельсов, обрывки объявлений. В одном углу из нескольких аппаратов подает голос тропическая радиостанция, передающая музыку из Африки, Южной Америки или с Карибов, называется эта станция «Morning sun», «Утреннее солнце»; басы ухают, приманивают возвращающихся домой танцоров, которые маленькими группками начинают двигаться в ритме танца, даже не замечая, что со своими дергаными движениями они выглядят под сводами вокзала, как черные сражающиеся рати.

Я слонялся там неделю за неделей, и в результате обзавелся таким радиоприемником, заплатив за него втридорога, ибо каждый мой робкий вопрос только поднимал цену. У себя в комнате я задергиваю шторы, ставлю купленный аппарат на пол, а сам ложусь в ванну из набегающих волн, сулящую дивную полудрему. Проснувшись, я обнаруживаю в углу нечто странное — кучку водорослей, а то и целого сома, который, распластав усы, ползет по паркету, вздымает тучу пыли, а потом ныряет сквозь стену, наверно, в соседнюю комнату. На побережье Атлантики длинные волны, нагоняемые западным ветром, прибили к берегу голубого кита, повергнувшего все местное население в состояние паники; люди пытались столкнуть задыхающееся животное обратно в воду, что удалось лишь совместными усилиями самых крепких мужчин из всех окрестных деревень. Следующим вечером кит лежал на том же месте — мертвый. Его отдали спасателям, которые для начала передрались из-за мертвого млекопитающего, а вскоре учредили общество, каковое организовало потрошение кита и проч. Кита погрузили на специальные грузовые платформы и демонстрировали по всему континенту. Кожа млекопитающего давно уже пластифицирована, пасть широко разинута, по брюху можно пройтись, увидеть целый мир на жидкостных экранах, где рекламируются новые методы китобойного промысла: свежие рыбы подвергаются глубокой заморозке до наступления смерти, затем, еще во чреве корабля, их пакуют в брикеты, грузят на вертолеты, доставляют в ближайший аэропорт, а оттуда самолеты развозят их по всему свету. Рекламируя новый рыбный рынок, возникший под сводами вокзала возле кофейни, пешеходную часть кита по трамвайным рельсам провезли через всю Вокзальную улицу. Однажды воскресным утром выпотрошенное млекопитающее всплыло на наших средних волнах. Мертвое животное привлекло к себе всеобщее внимание, свело почти на нет неустойчивую торговлю радиоприемниками, ведь теперь сообщали исключительно о голубом ките, и тот, кто утром находился вне дома, рано или поздно оказывался в голубом животе возле всевозможнейших трактирных стоек. На другое утро на месте голубого кита можно было лицезреть престранный аппарат, который тоже ходил по рельсам и был принят за скелет млекопитающего, поскольку нашли его на том же месте. Однако этот квазискелет был никакой не скелет, а так называемая туннельная фреза. В ней почти сорок метров длины, она снабжена четырехметровой бурильной головкой с разнообразными шарожками, которые нарезают камень ломтями, а затем ленточный транспортер вывозит эти ломти из туннеля. Бурильная установка и обслуживающие ее люди из Южной Африки, Южной Америки и Южной Италии были поименно представлены под сводами вокзала, даже электромоторы на несколько секунд включили на полную мощность. Персонал означенной установки был одет в защитные костюмы и шлемы, их чествовали как глубоководных ныряльщиков, как последних искателей приключений, все прекрасно знали, что ближайшие годы они проведут под землей в убийственной жаре. Создаваемые поперечные плоскости в самом деле представляют собой недостающие части нашей городской железной дороги, и, когда строительные работы будут завершены, люди увидят сплошную городскую поверхность со скверами и парками.