Алексей Олин - Машина памяти
Разочарование наступит. Оно всегда наступает и давит тебя. Без потерь нет смысла в победах. Это да. Но однажды и победы перестают волновать…
Кажется, я понимаю, почему человек не живет вечно.
Следующие пять дней я был счастлив. Вы можете скептически усмехнуться, но это так. Я не связываю счастье с чем-то или кем-то: оно само по себе. Летает над крышами и, бывает, навещает кого-то из нас. В тот раз счастье навестило меня. На пять дней.
Счастье одинаково. Расписывать его?
А вам это надо? А, главное, мне это надо?
На работу я не вышел, сказался больным. Грипп свирепствовал в городе — отмазка прокатила. Институт был пущен по бороде. Родителям я соврал, что берусь за ум. Позвонила хозяйка моей съемной хатки и пыталась испортить настроение: освободи, говорит, в течение двух недель жилплощадь! Да плевать я на нее хотел с высокой колокольни. Освобожу. Только оставьте меня в покое на эти выходные, вы мне надоели. Звонил Игорян, я сказал ему, что встретил девушку с зеленой свастикой на плече и хочу быть с ней.
Затем я отключил мобильник.
Мы с Дианой занимаемся сексом, пьем кофе, расходимся на несколько часов по углам со своими ноутбуками, снова сходимся, занимаемся сексом, выбегаем полуодетые в супермаркет, чтобы купить вина и сыра, смотрим фильмы, разговариваем на самые разные темы, занимаемся сексом…
Мы столько успеваем сделать за день!
Мы будто прыгаем на батуте, изо всех сил, крутим сальто, ни мало не заботясь о том, что можем упасть на пол и покалечиться…
На Диану находит вдохновение. Она продолжает не пускать меня в мастерскую. Я в шутку зову ее Синей Бородой.
Она пишет, отдаваясь процессу полностью, не жалея себя. И ее муза — энергетическая вампирша. Если Диану охватывает вдохновение, то…
Она встает с рассветом. Не красится, убирает волосы под зеленую бандану с узором, похожим на органы размножения папоротников, врубает музыку. Я просыпаюсь либо под классику (Бетховен, Бах, Вивальди, Моцарт — как придется), либо под разнонаправленный рок («Металлика», «Нирвана», «RHCP», даже «Пинк Флойд», «Лед Зеппелин»), либо под негритянские блюзы, медитативные темы, прифанкованных басистов вроде Виктора Вутена или Пасториуса. Музыка вкрапляется в мои сны, издеваясь над фантазией. Однажды мне приснилась церковь, где священником был великий художник и саморекламщик Сальвадор Дали, который брызгал на прихожан-кузнечиков из распылителя оранжевой краской; а свечки в церкви расставлялись перед иконами Джима Моррисона и Элвиса Пресли. Диана боготворит Сальвадора. Я ревную. Согласно «50 магическим секретам мастерства» Дали, у нее пять различных кистей: скупые, быстрые, однообразные, неистовые и стремительные. Диана выпивает чашку кофе. Цедит: бросаю курить. Швыряет сигаретную пачку в ведро. Выдавливает краски на мольберт, раскладывает свои кисточки, расставляет баночки с водой и какими-то подозрительными растворами. Скрывается в мастерской. Прогоняет настойчивого меня, но пускает медвежонка Боло. Я иду делать обед. Или ужин. Или завтрак. Уговорить Диану отойти от мольберта ради еды или еще чего необязательного сопрягается с риском получить тяжелым по голове, потому что она может писать часами, наверное, сутками напролет, лопая амфетамины, чтобы не спать. Она бы и писала сутками, но был я. Выходит из мастерской, ест обожаемый ею горький шоколад с миндалем, запивая его минералкой. Когда я предлагаю ей взамен выпить пива, она втыкает мне в ладонь карандаш. И говорит, что алкоголь и творчество несовместимы. Ты или пьешь, или создаешь. Я пью. Она создает. Закончив писать, Диана набирает ванну и отмокает часа полтора. Я держу слово, данное ей, не врываюсь в мастерскую. По воде плывут шапки мыльной пены, курсирует резиновый желтый утенок — ее любимая игрушка. Пахнущая свежестью, еще голая, она накидывается на приготовленный мной завтрак (обед, ужин). О фигуре она не беспокоится: ест вдоволь и не толстеет. Отвернись, говорит она мне, а то глаза вывалятся. Она — гиперкинетик. У нее ускоренный обмен веществ.
После мастерской — секс. Засыпает, обняв меня.
Мы ходим в кино, или просто — гуляем.
Диану интересуют музеи и монастыри.
Мы ездили в музей деревянного зодчества. Там недалеко и мужской монастырь. Увидели сердитого монаха с топориком и приобрели пару деревянных четок; они пахнут чем-то неуловимо приятным…
А как-то забрели в second hand. Был привоз товара. Я прикупил потертые, но прикольные кожаные штаны, черный джемпер в катышках и широкий напульсник с ремешком. Диана — кофту с капюшоном, разрисованную фиолетовыми цыплятами, и синий галстук в мелкую белую полоску. Я сказал, что ненавижу галстуки. Она кивнула и сказала: значит, в прошлой жизни ты повесился…
Я подарил ей кактус. Она мне — коньячную фляжку.
Я читаю «Учебник желтой журналистики» Стогова. Она — Трумена Капоте «Завтрак у Тиффани». True — мэн Капоте.
Погода больше не была холодной бесчувственной сукой.
Школьники в предчувствии весенних каникул. Лед на катке растаял. И тогда я вспоминаю, что мои коньки всю зиму — тупо пролежали под кроватью. Диана признается: не умею ездить на велосипеде и плавать. Я, конечно же, обещаю ее всему этому научить…
Был один странный момент… но я не придал ему особого значения — проснувшись посреди ночи, я не нашел Дианы рядом с собой. Натянул джинсы, вышел в прихожую. Она сидела на стульчике и держала около уха телефонную трубку. Неподключенного телефона. Взгляд у нее был как у фарфоровой куклы. На коленях — роман Капоте.
— Эй, — я задал стандартный вопрос из голливудских блокбастеров. — С тобой все в порядке?
— Иди спать.
— А ты?
— Я скоро.
Я пописал и вернулся в постель. Диана тоже вернулась в постель минут через пять. Я решил отложить другие вопросы на завтра.
Но и назавтра ничего не спросил. Может, я боялся услышать честный ответ?
Тайм-аут!
Время вышло.
Я пролистываю пять дней: раз-два-три-четыре-пять.
Не к чему вам знать о них больше, чем я уже сказал. Как написал бы питерский писатель-журналист Илья Стогов: можно, я не стану описывать дальше?
20
…Жили они долго и счастливо и умерли в один день. Конец.
Иногда бывает так. Но чаще бывает по-другому. Идиллия — это короткометражка. Иначе чувствуется фальшь. Нельзя сделать идиллический трехчасовой фильм: и режиссера, и сценариста, и актера, и зрителя — всех достанет. Это все равно, как питаться только рахат-лукумом. Три раза в день, семь дней в неделю…
Я принес Диане свое главное сокровище. Кленовый лист. Ярко-красный кленовый лист: прожилки ветвятся, как линии на человеческой ладони. Я нашел его позапрошлой осенью, чтобы легче было терпеть зимы. Есть нечто волшебное в хрупких засушенных листьях, когда ты смотришь на них, вдыхаешь осенне-книжный аромат (я хранил лист в разных книгах, чтобы ему не скучалось), а снаружи, за окном — снег. Где хиромант, который способен прочитать зашифрованное послание осени?
Кленовый лист ей понравился.
А я на радостях забыл, в какую книгу его перезасунул.
Перерываю ее книжные полки, не теряя надежды. Переложил и забыл. Да-да. Если не в «Стране смеха» Джонатана Кэрролла, то может быть он в романе «Сон № 9» Дэвида Митчелла? Проклятье! Я должен вернуть свой листик!
Вместо этого, балансируя на краешке дивана, дотягиваясь до книги по кулинарии (кто знает?), сталкиваю «Братьев Карамазовых», из которых выпадает черно-белая фотка некрасивой девушки лет семнадцати. Обычная любительская фотка. Девчонка в купальнике. Курортная весточка?
Она темноволосая, худая (ключицы выпирают, сисек нет), с большим носом и антисексуальной верхней губой. Нижняя — тоненькая, не сочная, а верхняя — большая и нависающая. В учебнике по физиогномике утверждают: признак высокодуховного человека. В противовес отвислой нижней губе сластолюбца и обжоры! Я когда это вычитал, целый вечер приставал к Диане с вопросом, какие у меня губы, не отвислые ли? А у этой отдыхающей не рот, а куриная попа! На оборотной стороне выведено крупным правильным почерком отличницы: «Я прощаю тебя». Фу, пошлость! Я чертыхаюсь, спрыгиваю с дивана и, вытащив изо рта комочек уже безвкусной жвачки, прилепляю с его помощью фотографию к стеклянной стенке черепашьего дома.
Жду ее возращения из пиццерии, где у нее, видите ли, назначена неотложная встреча по поводу выставки. Сижу на полу, наблюдаю за сонными черепашками. Фотка раздражает…
— Кто тебе разрешил рыться в моих вещах! — орет Диана, пытаясь сорвать ее, но застывший бубль-гум как цемент — фотография рвется пополам. — Сволочь, сволочь, сволочь! — она бьется в истерике, соединяя половинки скотчем из сумочки. — Ты террариум испортил своей жвачкой! Запомни, кретин, или я выжгу это у тебя на лбу: «Никогда не трогать мои личные вещи без разрешения!» Понял?
— Не понял, — говорю я, впервые видя ее в таком бешенстве. — И эта надпись слишком длинная. Она не поместится на моем лбу.
