Нэнси Хьюстон - Обожание
Вся карьера Космо, ваша честь, не что иное как дань почтения отцу. Каждый свой номер — осознанно или нет — он играл с одной-единственной целью — помочь Андре залечить рану в душе.
ЭЛЬКЕ
Кто возьмется объяснить природу гения?
Андре действительно рассказывал Космо о тех великих ночах среди деревьев, когда на него нисходило духовное озарение, он описывал ему свои видения и никогда не скрывал, что они причиняли ему тяжкие физические страдания. Для маленького Космо все эти вещи были окутаны флером красоты, тайны и опасности. Я услышал послание, говорил он мне, не столько через слова отца, сколько через страсть и муку, жившие в его темных глазах…
Но продолжим по порядку.
После того как Космо приходил к нам домой, я снова увидела его только через три месяца. Но он мне звонил…
ФРАНК
Мама не понимала, как все это банально и пошло: мужчина — активная сторона, женщина — пассивная, он разъезжает по миру, она его ждет, мужчина выбирает день и час, женщина готова откликнуться на первый зов… Мы поражались, ваша честь, — ну, Фиона была еще слишком мала, но я поражался, глядя, как наша мать, прежде такая независимая, превращается в обычную мещанку.
ЭЛЬКЕ
Знаете, ваша честь, я, как и Андре, сделала все, чтобы передать детям свой взгляд на мир. Увы, мне это удалось намного хуже. Но сейчас речь не о них, вас одного мне необходимо и важно убедить. Поверьте: я ни мгновения не страдала от разлуки с Космо, потому что я ее не ощущала. Космо всегда был со мной. Когда он звонил, я всего лишь узнавала новые детали. Он щедро делился всем, что с ним происходило, я не была сторонним наблюдателем, я ездила с любимым по всему свету. Любовалась из окна номера марсельской гостиницы бело-голубыми кораблями в порту, оранжевыми черепичными крышами домов на холме, увенчанном барочным собором. В Безансоне проживала с ним вместе дождливый день — изнуряющий, свинцово-серый, заполненный досадными мелочами и пробками на дорогах. Он был таким изысканно-мрачным, сказал мне Космо, что стал почти приятным.
Однажды он позвонил мне в девять утра из женевского аэропорта, чтобы пересказать сцену, которую только что наблюдал. За соседним столиком в зале ожидания сидели двое мужчин и женщина, пили кока-колу и курили. Мужчины были одеты в дешевую черную кожу, женщина крашеная блондинка, куталась в шаль леопардовой расцветки. Все трое были молоды — едва ли за тридцать, но от них веяло чем-то порочным и опасным. Рядом с ними играли два маленьких мальчика — бегали туда-сюда по залу и развлекались, как могли, но их крики действовали взрослым на нервы. Эй вы, рявкали они то и дело, да сядьте же, черт бы вас побрал! Заткнитесь! Кому сказано — замрите!
Потом женщина вдруг вскочила, с сигаретой в зубах прошла через зал и, не говоря ни слова, прибила обоих малышей — бац, бац! — по голове. И спокойно вернулась за столик. Мальчишки заревели и повалились на пол…
Уши Космо стали моими ушами, я как наяву слышала хныканье наказанных матерью малышей, видела, как они побагровели от ярости, страдая из-за жестокой несправедливости, чувствовала, как в их душах закипает злоба, — однажды она превратит обоих в садистов, обожающих причинять боль проституткам, или в отцов и мужей, поколачивающих семью. Вы ведь теперь тоже представили себе эту сцену, ваша честь? Молодая крашеная блондинка с тощими ногами в леопардовом шарфе, кожаных брюках и дешевых сапогах на шпильках… Видите, как эта разбитая ночной гулянкой, раздраженная детскими воплями женщина встает, идет по залу и отпускает каждому сыну по оплеухе, бьет тыльной стороной ладони по уху — чтобы побольнее. Чувствуете, как звенит у вас в голове и боль расходится по лицу, ваша честь? Именно это чудо я и пытаюсь вам объяснить: картины из головы Космо перешли в мою голову, фрагменты его жизни, стали частью моей… а следом и вашей.
В течение того лета он звонил мне время от времени, неожиданно, часто среди ночи. Но мне это не мешало. Космо был на другом конце провода, и я держала трубку так нежно, как будто обнимала его за шею… Долгие мгновения его нежный, хриплый и уже такой родной голос обволакивал меня. Он задавал мне тысячу вопросов и сердился, если я отделывалась общими словами: ему нужны были детали, как можно больше подробностей. Он хотел знать, где я стою, что вижу в окно, на что похожи сад и небо, что делает Франк, что сказала утром Фиона, последние сплетни из «Фонтана», как переносит беременность моя подруга Сандрина…
И я искала слова, ваша честь, и находила их. Не считая, полными охапками, я одаривала Космо фразами, которые наполняли мою жизнь, отражали ее суть. Наши беседы могли длиться полминуты или час. Я знала, что часовые разговоры стоят дорого — мою дневную зарплату, — но, стоило мне об этом заикнуться, и Космо обрывал меня: мои телефонные счета тебя не касаются, — и я едва не плакала от благодарности. Михаэль был суровым человеком: даже живя с нами, он никогда не тратил лишних слов, а уж по телефону был скуп до грубости. После развода он дважды в год звонил детям: по звонку на каждого в день рождения. Ему бы и в голову не пришло провести целый час у телефона, болтая ни о чем! Молчать в трубку на расстоянии! Слушать дыхание, идущее по проводам, и не произносить ни слова! Бред!
Иногда Космо говорил, что гладит меня по щеке или плечу… что целует меня в шею или в ямку над ключицей… и я дрожала, слушая его голос… Он мог спросить: что на тебе надето? — и я никогда не врала: старый красный свитер, джинсы, форма официантки, линялый халат… И его голос ласкал меня через одежду… Однажды, в два часа ночи, когда я лежала в полудреме в кровати, Космо попросил разрешения прикоснуться к моей груди через голубую ночнушку, и я ответила, подавив зевок: давай, но не больше десяти секунд.
Мои руки были его руками, ваша честь. Я таяла от его прикосновений.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
ЭЛЬКЕ
Заметили ли Франк и Фиона, как переменилась в то лето их мать? Я стала к ним внимательнее…
ФИОНА
Она была к нам внимательна. Внимательна. Ха! Мне просто смешно.
Нам не хватало отца, ваша честь. Это было первое лето без него, стоило нам проснуться, и мы умирали от горя: его нет. В июне пришло письмо, он обещал прислать деньги на билеты, чтобы мы приехали его навестить, и мы места себе не находили, каждое утро караулили почтальона, но неделя проходила за неделей, а от отца ничего не было. А ведь он любил нас, он нас любил, я-это-знаю-я-это-знаю, а если кто скажет, что это не так, — убью.
Наша игра «Стань болью» набирала обороты. Мы обнаружили в подвале несколько мышеловок и лисий капкан и пускали их в ход, когда мама отправлялась в «Фонтан». Когда ловушка захлопывалась на моем указательном пальце, боль была ужасной, она молнией пронзала мозг, приходилось очень глубоко дышать, чтобы не дернуться, я ни в коем случае не должна была трясти рукой, чтобы освободиться. А Франк тихим, ласковым голосом напоминал мне о лани с папиной фотографии, и я пыталась подражать ей, глядя на брата с той же немой мольбой в глазах.
Иногда мы приглашали поиграть других мальчиков, одноклассников Франка. Уходили утром на берег Арнона и возвращались с наступлением темноты. Мама оставляла нам бутерброды. Какое там внимательна! Я была единственной девочкой в нашей компании, мне было шесть, а им по десять, двенадцать и даже тринадцать лет, но, когда игры заходили слишком далеко, они пугались первыми. Внутренне я была сильнее, и они это знали, я была самой сильной девочкой на земле, и самой бешеной, ярость клокотала в моей груди, а они изумленно таращились. Ничто не могло меня остановить, ничто. В драках я их кусала, царапала, вырывала клочья волос, и они зверели, наваливались на меня втроем и вчетвером, били головой о камни и вполне могли убить, но мне все было трын-трава, я ни за что на свете не попросила бы пощады. Иногда Франк заставлял меня раздеваться, и я подчинялась, потому что я исполняю все приказы брата, захоти он — без колебаний убила бы себя. И я стояла голая перед этими мальчишками, но они раздеться не осмеливались, потому что стыдились штуки у себя между ногами, она была крошечной и болталась, а если и напрягалась, то ненадолго и не была надежным оружием, вот они и снимали ремни и привязывали меня к дереву. Когда я рвалась, дергалась, ремни жгли кожу, пряжки врезались в тело, но я это обожала. Здорово, что я бессильна, что их мускулы крепче моих и их жестокость безгранична и безрассудна. Франк доставал ножик, и каждый по очереди грозил мне им, водил сверкающим на солнце лезвием по моему животу, груди или горлу, но кончалось все тем, что они вырезали свои инициалы на дереве, прямо на уровне моих глаз. Когда мальчишки наконец развязывали меня, я чувствовала себя опустошенной, изнемогающей, счастливой.
