Вержилио Ферейра - Во имя земли
Но сейчас я забываю все, что было до и после того, как ты был распят. И смотрю на тебя. То, что ты был молод, это факт, а в молодости нет смерти. Нужно подождать старость и доказывающую ее дряхлость. И быть одиноким. Ты жаловался, что тебя оставил Отец Небесный, это одно. А вот когда тебя оставляют дети, это совсем другое, но никто не жалуется. А я жалуюсь. Этот обычай быть гуманным пришел к нам из книг, когда человек стал человеком. Ну, как бы там ни было, ты распят. И нет ничего плохого в том, что я тебя, мой брат, признаю. Страдание, которое ты перенес, пришло к тебе извне, твое тело, когда все это случилось, было молодым и здоровым. А мое страдание родилось во мне, в моем теле, не знаю чувствуешь ли ты разницу. Надо мной никто не совершал насилия, тело мое стало разлагаться само. И в твоем и в моем случае все завершилось страданием, мой брат. Хоть и отличный от меня, но брат. Хотелось бы знать, как бы ты переносил страдания, если бы увидел, что твое тело само разлагается. Может, тогда ты жаловался бы, что Отец Небесный покинул не только тебя, а всех нас, твоих братьев и сестер — все человечество. А может, ты жаловался бы только на себя, на свое презренное тело, потому что только оно реально тебя и оставило. Мужественным можно быть, когда тело здорово, тогда оно на нашей стороне и сносит вместе с нами чужие плевки, не переходя на сторону противника. Однако я совсем не хочу преуменьшать твоих страданий, которые всегда причиняют боль. Ведь так или иначе, но ты тоже получил свою долю плевков. Но только не от тех, кто в тебя плевал, а от твоего собственного истерзанного тела. Ты должен был видеть свои язвы и чувствовать себя оскорбленным уничтожением твоей плоти, твоей целостности, комфортного самоощущения. Ведь разлагающееся тело столь унизительно. Видны внутренности, точно нас раздели и выставили напоказ наготу, которая скрывалась под другой наготой, прикрытой одеждой. Ты должен был испытывать стыд. Ведь под твоей гладкой кожей были кости, кровь и гниение. Ты должен был почувствовать, что душа твоя расстается с телом, как с разрушенным домом. И должен был почувствовать себя куда более одиноким, чем тогда, когда ты говорил, что тебя оставил Отец Небесный. Ведь это одиночество гораздо большее, так как наше тело составляет нам последнюю компанию. И все же, в конечном счете, учитывая оскорбления и все прочее, ты продолжал находиться в центре театрального представления. И издевательства окружавших были лишь подтверждением того, что ты существуешь. Так что же существует в конце, в теле, прикрытом тряпками? Что же остается, почему ты думаешь, что ты есть? Только поэтому я тебя помню, мой брат. Не знаю, оскорбляет ли тебя это, но это так. Мой брат. Сын человеческий, брат в унижении и боли. В сострадании, которое на нас нисходит. В отвращении к телу в его низкой подлости. И в малой толике божественности, которая не помешала бы, если бы была.
Вечер на исходе, заходящее солнце отбрасывает от твоего изображения тень. Я привез тебя из деревни без креста — для чего тебе нужен был крест? Без креста ты лучше. И обрати внимание: без него я вижу, что твои руки распахнуты для широкого объятия. Можешь обнять меня, я разрешаю. Пока еще в моих жилах бежит кровь. Можешь. Она не пачкает. Но не думай, что я растрогаюсь. Если кто-то и должен растрогаться, то это ты. Но с тобой этого не происходит. Превыше нас — великий закон, брось сентиментальность. Ты выполняешь свою миссию с определенной корыстью, я — свою безо всякой. И наши счеты уходят в бесконечность. Теперь тень твоя удлиняется. Это покров твоего величия. Из тени, но покров. Ты впереди, как в апофеозе. А я так одинок, как ты, возможно, даже не представляешь. И тень моя вся внутри меня».
Вот такая была у меня беседа с Христом, Моника.
VIII
И тогда ты сказала мне встревоженно:
— Иди-ка, послушай.
Я подошел. «Тут один сумасшедший проповедует», — добавила ты. Голос был хриплый, пещерно-пророческий: «…потому что все вы увязли в скотской рутине и ничего не желаете знать, кроме большой миски в положенный час, ярма в положенный час и рабского труда, и даже не знаете, что не живете, а существуете…»
— Что это за радиостанция? — спросил я. И ты ответила:
— Не знаю. Я искала музыку и наткнулась на этого проповедника.
«…существуете. Страна в застое, все гниет, вы по уши в грязи и день за днем надрываетесь от непосильного труда. Но никогда не спрашиваете себя, а для чего, никогда не задумываетесь, что хотят сказать этим, не спрашиваете, по какому такому праву вас сделали волами до конца ваших дней. О, глупцы, остановитесь. Прекратите хоть на минуту ваш скотский труд и спросите себя: ваше ли это желание работать, как лошадь, то ли это, о чем вы мечтали, чтобы хорошо жить, жить с удовольствием. И почему вы не делаете то, что хотите? Почему не возмущаетесь? Я говорю не только о тех, кто тяжким трудом добывает свой кусок хлеба. Не только о тех, кто, как зверь, отходит в сторону, получив свою чашку похлебки. Я говорю о всех вас, о честных отцах семейства, о честных служащих, которым платят жалование за определенные часы работы, о честных коммерсантах, позеленевших в своих конторах от отсутствия солнца, о достойных женах, ревнительницах супружеской верности, складывающих оружие только ночью, когда муж смиряет их усердие, о молодых девушках с потаенным запретным желанием, о политиканах со скрытным и пристрастным взглядом, о полицейских — поборниках порядка, о футболистах, всю жизнь пинающих мяч ногой, о таксистах, журналистах, врачах, адвокатах — о всей этой огромной трудящейся толпе, которая свалилась на страну и затрудняет ее движение к прогрессу. Говорю и об акулах капитала — банкирах, увязших по уши в деньгах, которые суть не что иное, как испражнения, испражнения прибыли и подлости, о крупных предпринимателях, которые хотят включить в сферу своей деятельности небо с вашим облачком сигаретного дыма, ваши души, опутанные веригами, и реки, и живущих в них рыб — все вместе».
— О, Жоан, этот тип над нами насмехается.
«…с вашими предпринимательскими испражнениями. Потому что за всю вашу жизнь вы ни разу не спросили себя: зачем? Вы хоть раз спросили себя, почему такое огромное значение имеют для многих те полмиллиона, что вам всегда не хватает и который вы имеете? Сколько раз вы заметили, что существуете? И не надо глупо ухмыляться, будто вам понятно, о чем я говорю. Потому что вы невежды и замечаете лишь то, что выставлено на фасадах вашей жизни. „Страна трудится, как должно“, — говорите вы, и политики у вас — слуги народа. „Страна мирно работает“, — заявляют как власти предержащие, так и последняя проститутка, и мойщик уборных. Муравьи тоже работают и работают, потому что так идиотски их создала природа. Да и тягловый скот крутит мельничный жернов и даже с зашоренными глазами, чтобы ничего не видеть лишнего и не усомниться, такова ли его животная потребность. Да и осел тащит повозку, тащит и, если заупрямится, получает удары вожжей, потому что не понимает, что он — тот, кто везет эту повозку. Ведь бесполезно подходить к муравью и говорить ему: остановись и спроси себя, какого дьявола ты все это делаешь?»
— Этот тип за лучшую жизнь, — сказала ты.
«Бесполезно взывать к ослу, чтобы он подумал. Ему нечем думать. Но вы-то не животные, если, конечно, способны соображать. Я не собираюсь говорить вам, чтобы вы все бросили и растянулись на солнце животом вверх. То, что я намерен сказать вам, гораздо проще, невежды. А я намерен призвать вас задуматься и спросить себя, во имя чего вы трудитесь. То, что я должен сказать вам, — элементарно простая вещь, как хлеб и вода. Я должен сказать вам: спросили ли вы себя, почему же вы еще живы, что вы делаете со своей жизнью, почему исполняете чужую волю, почему гнете спину на чужого дядю, а не на себя самого, не думая о собственном предназначении. Все в мире имеет свое предназначение, вы же даже не знаете, каково ваше, потому что раньше, чем вы о том задумались, вам навязали чужое. Солнце согревает нас, море дает нам рыбу и возможность плавать по его просторам, камень — возводить стены и бросаться камнями. А вы, вы для чего живете, существуете? Я не предлагаю вам никакой политической доктрины, которых сегодня так много, что они гниют, подобно никем не купленным фруктам, и никакой другой формы вашего стадного бытия. То, что я вам предлагаю, — это всего лишь подумать, почему или зачем? То, что я вам предлагаю, — это всего лишь осознать, что вы люди, которые находятся под седлом и ярмом. И несу я вам необычную, тысячелетиями ожидаемую новость о том, что вы не муравьи, не ослы, не рогатый скот. Слушайте нас, очень скоро мы побеспокоим вас снова».
И человек умолк, а мы не знали, что делать, смеяться или плакать, испытывая холодок от внезапного движения воздуха. Спустя несколько дней впечатление от услышанного уже было стерлось, но как только голос зазвучал снова, ни ты, ни даже дети не испытывали на малейшего желания смеяться, а стали слушать. Марсия, Андре и особенно Теодоро. Или особенно Андре, не знаю. Скорее, ты — с возрастающим беспокойством, которое, как я предполагаю, началось у тебя уже тогда, одновременно с помутнением твоей памяти. И тут едва заметная, зарождающаяся волна беспокойства стала будоражить страну. Было такое впечатление, будто тебе протерли глаза и ты проснулся. И полиция принялась за дело — кто, где? Подпольная радиостанция, где она? Вот тогда-то и начало трясти страну. Беспокойство возникало то в одном, то в другом, более подготовленном и ждущем сигнала сознании. Потом уже явно в одном и другом, более склонном к внутреннему беспокойству. Потому что идеи, Моника, рождаются в среде тех, кто создан мыслить, а адресованы они тем, кто действует.
